Главнокомандующий Л.Г. Корнилов принимает смотр юнкеров. 1917 г.

Бунтующую столицу сменил фронт. Но ожидания Корнилова встретить здесь надежную опору для продолжения войны не оправдались. Военные действия практически прекратились, зато политики хватало с избытком. «Углубление революции» принесло с собой известный приказ N 1 Петросовета и «Положение об основных правах военнослужащих». Последствия мартовской «демократизации» сказывались все сильнее. Функции военного руководства постепенно переходили от офицеров к армейским комитетам, вместо подготовки к боям шли митинги, на которых выступали представители политических партий. 21 мая 1917 г. в телеграмме на имя нового военного министра А.Ф. Керенского Верховный Главнокомандующий генерал М.В. Алексеев четко высказал позицию командования по отношению к армейским нововведениям: «…Увещания, воззвания действовать на массу не могут. Нужны власть, сила, принуждение, страх наказания. Без этого армия существовать при своем данном составе не может… Развал внутренний достиг крайних пределов, дальше идти некуда. Войско стало грозным не врагу, а Отечеству» (63). Не имея возможности противодействовать развалу, генерал Алексеев вышел в отставку.

В такой обстановке Корнилов вступил в командование армией. Он рассчитывал руководить боеспособным воинским соединением, армией прославленной Брусиловским прорывом. Его предшественниками на этом посту были такие генералы как Брусилов и будущий донской атаман А.М. Каледин. «Настроение войск оборонческое» – так сдержанно-оптимистически завершал Корнилов свой отчет о знакомстве с положением на фронте. Но в целом ряде соединений ему докладывали о падении авторитета офицеров, о низкой дисциплине (64).

Армия готовилась к наступлению и командарм решил усилить атакующие части, поддержав инициативу адъютанта разведотдела капитана М.О. Неженцева, о создании добровольческого ударного отряда. Новый Главковерх генерал Брусилов разрешил их организацию, переняв модель ударных и штурмовых частей из гренадеров в немецкой армии. Параллельно с этим в тыловых округах разрешалось создание «революционных батальонов из волонтеров тыла». Сформированный в начале июня 1-й добровольческий ударный отряд принял почетное имя своего командарма, став, как говорили о нем позднее, «самым молодым в старой армии и самым старым в Добровольческой армии», легендарным Корниловским ударным полком. Корнилов лично вручил Неженцеву черно-красное знамя, сочетание означавшее «лучше смерть, чем рабство». «Русский народ добился свободы, но еще не пробил час, чтобы строить свободную жизнь. Война не кончена, враг не побежден, под ним еще русские земли… Победа близка… На ваших рукавах нашит символ смерти – череп на скрещенных мечах. Это значит – победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье…» – с такими словами командарм обратился к ударникам. По воспоминаниям Неженцева именно с этого момента стало ощущаться единство Корнилова и его ударников, для которых он становился вождем, символом жертвенности во имя новой, Свободной России. В эти же дни он провел смотр Текинскому конному полку, в котором также встретил искренние симпатии, особенно со стороны простых всадников, пораженных знанием Корниловым туркменского языка и обычаев. «Уллу Бояр» (великий воин) – так стали называть его текинцы. Простые, доверительные отношения с солдатами на фронте были для генерала привычнее противоречивых политических комбинаций и многословных псевдодемократических рассуждений в тылу. Подчиненные верили ему. Не случайно командир корниловцев Неженцев и адъютант текинцев Резак бек Хан Хаджиев, до последних дней жизни Корнилова оставались самыми преданными ему людьми (65).

Не осталась в стороне и «идеологическая подготовка». В ситуации, когда требовалось не только военное, но и политическое руководство воинскими частями, большое значение приобретали должности комиссаров Временного правительства. Комиссаром 8-й армии был член эсеровской партии, штабс-капитан М.М. Филоненко. Он пользовался «полным доверием генерала». В будущем ему и его коллеге – комиссару Юго-Западного фронта Б.В. Савинкову предстояло сыграть роль своеобразного «передаточного звена» между Керенским и Корниловым. Еще один «советник» генерала, его ординарец В.С. Завойко, не пользовался, вопреки сложившемуся мнению, сильным влиянием на Корнилова в «монархическом духе». Потомок известного адмирала, героя обороны Петропавловска-Камчатского в Крымскую войну 1853-1856 гг. Завойко, конечно, имел определенный авторитет в военных кругах, но не настолько значительный, как это можно было бы представить. Гораздо большие связи имелись у него в коммерческих сферах (он состоял членом Правления нефтедобывающего товарищества «Эмба – Каспий»). Завойко ценили только как человека «отлично владеющего пером», составителя «тех приказов и бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль». По свидетельству Юренева: «…Корнилов в политике был большой ребенок, совершенно наивный человек. Всякий проходимец мог сделать с ним что угодно. Он удивительно плохо разбирался в партиях, но обладал одной чертой – он считал, что завоевания революции – есть совершившийся во благо народа факт. Но понимал ясно, что без армии их сохранить невозможно. Отсюда его настойчивые и решительные требования реформ в армии…». (66).

18 июня началось последнее наступление российской армии в Великой войне. 8-я армия наносила вспомогательный удар на Галич, прикрывая главный удар 7-й и 11-й армий, и вступила в бой 25 июня, после того, как основные силы прорвали фронт врага. К этому времени выяснилось, что развить первоначальный успех обе армии не в состоянии и тяжесть главного удара переносилась на 8-ю армию. Корнилов, добившись почти двукратного превосходства в живой силе и технике (особенно в тяжелой артиллерии), в течение 26-27 июня разгромил части 7-й австро-венгерской армии и занял Галич, у стен которого его дивизия сражалась в начале войны. Успех «революционной армии» не остался незамеченным. Сотни солдат и офицеров 12-го корпуса, наносившего главный удар, были награждены Георгиевскими крестами, отличились доблестные ударники, потерявшие в боях почти половину своего состава, в полки из Петрограда направились делегации для вручения почетных красных знамен. Сам Корнилов получил звание генерала от инфантерии. 28 июня был взят Калуш и войска закрепились на рубеже р. Ломнице. Но эти успехи не смогли развить. Войска понесли большие потери, срочно требовались резервы. Факты неповиновения офицерам имели место даже в ударных частях. В телеграмме Неженцеву Корнилов отмечал: «…До меня дошли слухи, что мои ударные батальоны… пришли в полное расстройство и отказываются исполнять свой долг. Объявите всем ударникам, что я не допускаю и мысли, чтобы среди них оказались предатели и изменники. Примите все меры к установлению порядка…» (67).

Тем не менее, очевидный успех наступления «корниловской» армии производил впечатление возможности активизации всего Юго-Западного фронта. Филоненко и Савинков телеграфировали Керенскому о необходимости назначения Корнилова на должность командующего всем Юго-Западным фронтом, так как «операции должны быть объединены командованием того из начальников, действия которого увенчались во время июньских боев успехом». Кроме того, Савинков считал, что «успех этот обусловлен не только стратегическими талантами генерала Корнилова… но и умением заставить солдат повиноваться отдаваемым приказаниям, что было редкостью в других армиях Юго-Западного фронта». Если генералу удалось организовать и подчинить себе армию, то он, наверняка, справиться и с фронтом. Примечательно, что мнение комиссаров полностью поддержал и «Искомитюз» (Исполнительный комитет Юго-Западного фронта). После этого, несмотря на возражения генерала Брусилова о недопустимости столь крупных перемен в командном составе в условиях незавершенной операции, Керенский 10 июля утвердил назначение Корнилова. Данное назначение было уже вполне «революционным», ломавшим общепринятые представления о служебной иерархии и субординации (68).

От самого Корнилова, потребовались поистине титанические усилия для того, чтобы не просто ознакомиться с ситуацией в условиях ежедневно меняющегося фронта, но и продолжить наступление. Тем временем части 7-й и 11-й армии, практически безо всякого давления со стороны противника, начали откатываться назад. Полковые, ротные и батальонные комитеты принимали решения об отходе в тыл. Немецкое командование незамедлительно воспользовалось слабостью 11-й армии, начав 6 июля сосредоточенный контрудар под Тарнополем. «Тарнопольский прорыв» решил исход кампании 1917 г. Начальник немецкого Генерального штаба Э. Людендорф вспоминал, что этим ударом планировалось «покончить расчеты с Россией». В противном случае, по словам Главнокомандующего германской армией П. Гинденбурга «следовало опасаться, что если за наступлением Керенского не последует немедленно наш контрудар, то воинственное течение в России снова окрепнет…» (69). Вскоре отступление 11-й, а затем и 7-й армии превратилось в «неудержимое бегство». Подтвердились самые худшие опасения Корнилова. Напрасны оказались все принесенные жертвы, все надежды, возлагавшиеся на успех наступления рушились в одночасье. «Армия обезумевших темных людей, не огражденных властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит… Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс… Смертная казнь спасет многие невинные жизни, ценой гибели многих изменников, предателей и трусов…» (70).

Так твердо и прямолинейно высказался Корнилов в своей телеграмме Керенскому от 11 июля. Требовалась уже не «демократизация армии», а наведение элементарного военного порядка. Требовалось введение смертной казни в отношении дезертиров и мародеров, причем не расплывчато-неопределенное, как то предусматривал 14-й пункт «Декларации прав военнослужащих», а четкое и беспощадное, через военно-полевые суды, «расстрел на месте». Несколько публичных казней подействовали на бегущих, а 14 июля смертная казнь была официально восстановлена. Этому предшествовали приказы от 9 июля – о применении оружия за неповиновение и революционную агитацию и от 10 июля о запрещении митингов в войсках. Что же касается военных действий, то, понимая невозможность наступления, Корнилов стал выравнивать фронт, чтобы, оторвавшись от противника, избежать окружения. 12 июля был отдан приказ об отходе на линию бывшей государственной границы. Корнилову удалось спасти Юго-Западный фронт от катастрофы, но практически вся Галиция оказалась потерянной. Войска закрепились на р. Збруч, отбили преследующие немецкие корпуса и начали готовиться к новым боям (71).

Провал июньского наступления, общее падение боеспособности армии, стало предметом обсуждения на специальном совещании командующих фронтами и членов Временного правительства в Ставке 16 июля. Председательствовали Керенский и Брусилов. Корнилов отсутствовал, находясь на фронте, но прислал телеграмму, в которой требовал законодательно закрепить принятые решения об ограничении политических свобод в армии, утвердить положения о статусе комитетов и комиссаров, возвратить дисциплинарную власть офицерству. Интересы Юго-Западного фронта представлял Савинков. Он, а также командующий Западным фронтом генерал-лейтенант А.И. Деникин, полностью поддержали позицию Корнилова. При этом Савинков подчеркивал, что меры по укреплению фронта должны утверждаться Ставкой совместно с правительством. Только так можно было избежать борьбы фронта и тыла, сохранить единство и легитимность власти, довести страну до победы в войне и созыва Учредительного Собрания.

Слава Брусилова померкла после «тарнопольского прорыва». Необходим был новый Главковерх и Савинков снова выдвинул кандидатуру Корнилова. На этот раз военный министр колебался недолго. Лояльность к правительству, авторитет среди военных, демократизм убеждений – все это импонировало Керенскому. К тому же в Петрограде только что было подавлено вооруженное выступление части гарнизона, поддержанное большевиками, а «твердая власть» могла бы «оздоровить» и тыл. «Отношение генерала Корнилова к вопросу о смертной казни… его ясное понимание причин Тарнопольского разгрома, его хладнокровие в самые трудные и тяжкие дни, его твердость в борьбе с «большевизмом», наконец, его примерное гражданское мужество, поселили во мне чувство глубокого к нему уважения и укрепили уверенность, что именно генерал Корнилов призван реорганизовать нашу армию…», «…Я был счастлив этим назначением. Дело возрождения русской армии вручалось человеку, непреклонная воля которого и прямота действий служила залогом успеха…» – так писал о Корнилове Савинков (72).

Генерал Л.Г. Корнилов

18 июля, пробыв в должности командующего фронтом всего неделю (!) Корнилов был утвержден Верховным Главнокомандующим Русской армии. Его карьера достигла зенита. Его полномочия огромны. Но сила власти во многом зависела от той социальной, политической опоры, на которую приходилось рассчитывать Корнилову. Генерал Деникин писал позднее, что после июньского наступления «мужественное прямое слово, твердый язык, которым он, в нарушение дисциплины, стал говорить с правительством, а больше всего решительные действия – все это чрезвычайно подняло его авторитет в глазах широких кругов либеральной демократии и офицерства; даже революционная демократия… увидела в Корнилове последнее средство, единственный выход из создавшегося отчаянного положения…» (73). «Революционная демократия» в лице Савинкова, назначенного Управляющим военным министерством и Филоненко, ставшего Комиссаром при Верховном Главнокомандующем, рассчитывала с помощью Корнилова укрепить власть Временного правительства, окончательно ликвидировать двоевластие, покончить с «безответственным влиянием большевиков» на армию и тыл. Эти намерения, в целом, поддерживал и Керенский, стремившийся к упрочению своих позиций премьера и военного министра, однако не имевший достаточной воли к борьбе с «контрреволюцией слева».

Но все сильнее и настойчивее проявлялась новая политическая сила, также рассчитывавшая на Корнилова как своего будущего лидера. Керенский, называл ее «контрреволюцией справа», опасаясь что Временное правительство, в его «демократическом» составе, будет ей враждебно. Эта политическая сила опиралась на три составляющие: политические и деловые организации либерального лагеря, остатки правых, монархических структур и военные союзы, из которых наиболее влиятельным стал «Союз офицеров армии и флота». Синтез этих элементов и составил позднее российское Белое движение.

Многие российские партии в 1917 г. оказались недостаточно подготовлены к политическим переменам. По воспоминаниям Ухтомского «так как после отречения монарха революционная борьба свелась к борьбе за оставленную им власть… все, волей или неволей должны были в ней участвовать. Офицерам казалось, что в первую очередь надо объединиться вокруг одной из партий. Остановили свой выбор на конституционно-демократической партии». Избранный офицерами-корниловцами оргкомитет отправил обращение в ближайший к фронту Киевский отдел кадетской партии, запросив «литературу, указания и кого-либо из ответственных деятелей…». «Но из Киева был получен ответ, где говорилось, что ЦК партии пересматривает в настоящее время свою программу и потому ничем не может помочь…» (74). Действительно, в официальных резолюциях кадетов в июле-августе 1917 г. отсутствовали ориентиры на организацию политической работы в армии, перспективы и важность которой они, в отличие от большевиков и эсеров, явно недооценивали. Основное внимание кадетов занимали вопросы государственного устройства (формы федерации), аграрно-крестьянской программы и подготовки к выборам в Учредительное Собрание. Во время работы 9-го съезда партии (23-28 июля 1917 г.) лишь в качестве «дополнения» к партийной программе были приняты тезисы «Об организации армии и флота», написанные будущим членом деникинского Особого Совещания В.А. Степановым. В них основное внимание уделялось будущей организационной структуре армии: президент Российской республики – в качестве «верховного вождя армии и флота», отмена корпоративного статуса Гвардии и Генерального Штаба, территориальная система комплектования, строевой ценз и др. (75).

Для более эффективной работы нужны были объединения, создаваемые не по принципу партийной принадлежности, а для решения конкретных политических задач. Они могли не иметь зарегистрированных уставных документов и программ. Членство в них не обязательно фиксировалось, участники знали друг друга, да и с точки зрения конспирации это было немаловажно. Такие объединения как Всероссийский Национальный Центр, Совет Государственного Объединения России, Союз Возрождения России стали политической основой Белого движения, сыграли не только огромную роль в работе белых правительств, в разработке их политических программ, но и в противодействии советской власти, организации белого подполья.

К сожалению, источниковая база по их деятельности достаточно скудна. Многие документы уничтожались самими участниками. Но уже летом 1917 г., начали формироваться первые подобные структуры. Ушедший в отставку Гучков начал работу «по объединению в борьбе с анархией здоровых элементов страны и армии». Будучи председателем Военно-промышленного комитета он мог координировать деятельность военных и деловых кругов, среди которых, как крупный текстильный фабрикант и финансист, пользовался большим авторитетом. В апреле по инициативе директоров Русско-Азиатского и Петроградского международного банков – А.И. Путилова и А.И. Вышнеградского и при участии крупных финансовых, промышленных и страховых кампаний было образовано «Общество экономического возрождения России», председателем которого стал Гучков. Как вспоминал он впоследствии «мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку умеренных буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное Собрание, а также для работы по борьбе с влияниями социалистов на фронте. В конце концов, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение генерала Корнилова для организации вооруженной борьбы против совета р и с. депутатов» (76). По свидетельству А.И. Путилова общая сумма собранных средств достигала 4 миллионов рублей, из которых 500 тысяч было направлено Гучкову «для организации пропаганды» (из этих средств финансировалась брошюра «Первый народный Главнокомандующий»). Остальные средства были депонированы в ведущих банках, но по первому же требованию Гучкова или самого Корнилова промышленно-финансовая элита могла их предоставить. Тесно связанным с организацией Гучкова – Путилова был т.н. «Республиканский Центр». Возглавляемый инженером П.Н. Финисовым он создавал организационное прикрытие деятельности «Общества экономического возрождения» и через его финансовый отдел переводились средства поддержки Корнилову.

Второй составляющей «контрреволюции справа» были монархисты. Не имея возможности действовать легально, данные структуры находились в очень сложном положении и их роль была крайне незначительна в общей политической платформе правой оппозиции. Действовать приходилось через легальные структуры, объединявшие военных и политиков, в частности через «Союз воинского долга», возглавляемый полковником Ф.В. Винбергом. По его словам «…под флагом официальных лозунгов собиралась, объединялась и сплачивалась известная группа офицеров… из среды «Союза» вышло на патриотическую работу, монархическим принципом проникнутую, много честных, даровитых, полезных, идейных людей…». В 1917 г. большинство монархистов поддерживало Корнилова в его намерениях установить в стране режим единоличной власти, рассматривая ее как один из этапов к восстановлению монархии. Правда, сам генерал относился к этим планам весьма осторожно. По свидетельству генерала Деникина, когда Гучков, уже после своей отставки, пытался убедить Корнилова в необходимости переворота с целью возведения на Престол Великого Князя Дмитрия Павловича, то генерал заявил, что «ни на какую авантюру с Романовыми не пойдет». В те дни, применительно к планам «монархической реставрации» термин «авантюра» звучал достаточно убедительно (77).

Наконец третьей составляющей стали военные структуры «Союза офицеров». Ухтомский справедливо называл «Союз» «делом рук Алексеева и офицеров Генерального Штаба, но не только потому, что в его руководстве были офицеры-генштабисты – полковники Л.Н. Новосильцев (сокурсник Корнилова еще по Михайловскому артиллерийскому училищу и член кадетской партии, депутат I и IV Государственной Думы), В.И. Сидорин (будущий командующий Донской армией ВСЮР), С.Н. Ряснянский (будущий начальник разведотдела штаба Добровольческой армии), а генерал Алексеев был избран почетным председателем «Союза». Генерал Алексеев в 1917 г., активно использовал контакты с ведущими российскими политиками (прежде всего с П.Н. Милюковым), легальными (Предпарламент) и полулегальными структурами («Республиканский Центр»).

«Союз», Главный Комитет которого находился при Ставке, также ориентировался на объединение усилий военных и политиков, в их противодействии «развалу армии и государства». «Союз» вел пропаганду в духе укрепления армии и борьбы с анархией в тылу, собирал информацию об антиправительственной деятельности социалистических партий, устанавливал непосредственные контакты с известными политиками, поддержка которых считалась необходимой (с П.Н. Милюковым, В.А. Маклаковым, (до его отъезда в Париж), П.Б. Струве, Н.В. Савичем и др.). Финансирование шло из кассы все того же «Общества экономического возрождения России». По словам полковника Ряснянского «группа, образовавшихся из состава Главного Комитета отдела Союза офицеров при Ставке, всего в составе 8-10 человек во главе с полковником Сидориным и занявшаяся конспиративной деятельностью поставила себе ближайшей задачей организовать среди офицеров группу верных идее Национальной России. Вождем, за которым предполагалось идти, был генерал Корнилов…» (78). Эта военно-политическая составляющая деятельности «Союза офицеров» стала отличительной особенностью зарождавшегося Белого движения.

Итак, к моменту назначения Корнилова на должность Верховного Главнокомандующего в России действовали две политические силы (исключая большевиков и левых радикалов) одинаково «выдвигавшие» генерала в качестве своего лидера. Это, используя терминологию Керенского, «революционная демократия» и «контрреволюция справа». От Корнилова зависело теперь, с кем он будет сотрудничать в большей степени. Но генерал стремился к равному использованию их потенциала в противодействии «разрушителям России». На многочисленные упреки в отсутствии у Корнилова «политической позиции» можно ответить, что она заключалась в некоей «средней линии», в поисках социально-политического компромисса, которой только и мог привести к успеху. Позднее эта «средняя линия» станет доминантой в политической программе Белого движения, в позиции т.н. «непредрешения». Но если в условиях гражданской войны она была оправдана из-за отсутствия общероссийской легитимной власти, то в 1917 г. «средняя линия» привела к расколу между потенциальными политическими союзниками. И жертвой этого раскола стал сам Корнилов.

Трудно поверить, что талант разведчика, несомненные стратегические способности подвели Корнилова в 1917 г., сделав его «выдвиженцем» определенных политических групп, харизматическим «щитом» для прикрытия чьих-то властолюбивых расчетов. Странно и то, что человек никогда не стремившийся к власти, мечтавший о «семейном покое», не отказывался от возможности стать «общенародным лидером», стремится к ярким заявлениям, не чуждается публичных выступлений. Следует учитывать два обстоятельства, на которые обращал внимание генерал Деникин. Во-первых, множество официальных и неофициальных контактов, встреч с политиками и военными «создавало иллюзию широкого, если не народного, то общественного движения, увлекавшего Корнилова роковым образом в центр его». А, во-вторых: «…суровый и честный воин, увлекаемый глубоким патриотизмом, не искушенный в политике и плохо разбиравшийся в людях, с отчаянием в душе и с горячим желанием жертвенного подвига, загипнотизированный и правдой, и лестью, и всеобщим томительным, нервным ожиданием чьего-то пришествия, – искренне уверовал в провиденциальность своего назначения. С этой верой жил и боролся, с нею же и умер на высоком берегу Кубани» (79).

Примечательно, что в 1917 г. его личная жизнь почти неотделима от его службы. Супруга и дети жили в Ставке, знакомились с его ближайшими соратниками. Юрик Корнилов стал всеобщим любимцем.

Ставка Главнокомандующего в 1917 г. волею истории оказалась военно-политическим центром, из которого выросло Белое дело. Но Корнилов не стремился к политической деятельности, вспоминая неудачный опыт командования Петроградским округом. Он не проводил кадровых перестановок в аппарате Ставки, приняв его как сложившуюся структуру. Основная задача Ставки – стать полновластным органом военной власти, способным руководить войсками, и организовать тыл на нужды фронта.

Сущность «Корниловской программы» периода июля-августа 1917 г., сводилась к трем основным положениям, связанным исключительно с условиями войны: введение смертной казни среди тыловых частей, милитаризация транспорта и заводов, выполняющих военные заказы, четкое определение полномочий комитетов и комиссаров и сужение их прав при расширении дисциплинарной власти офицерства. Корнилов не был сторонником военной диктатуры, но в условиях войны и распада армии он считал необходимым сосредоточить у себя, как Верховного Главнокомандующего, максимально возможный объем полномочий. Еще при вступлении в должность Главковерха Корнилов заявил, что он несет «ответственность перед собственной совестью и всем народом», тем самым, утверждая свою независимость от «безответственных политических течений».

В наиболее развернутой форме первая «программа» была изложена в докладной записке от 10 августа 1917 г., для обсуждения которой Корнилов специально приезжал в Петроград на заседание правительства. В ней весьма умеренно проводилось обоснование укрепления военной дисциплины, при условии обжалования солдатами «несправедливых» взысканий в суде, восстановления авторитета офицеров, контроля над комитетами и комиссарами. Созидательное начало в их работе отделялось от разрушающих факторов (чувствовалась «рука» Филоненко, принимавшего участие в составлении записки). «…В настоящее время без комиссаров обойтись в армии нельзя», «не может быть и речи об уничтожении комитетов». Но комиссарами должны быть «честные и желающие работать демократы», они «должны являться полномочными представителями Временного правительства, а не каких-либо общественных, политических и профессиональных организаций». А комитеты «смогут при правильном направлении их деятельности послужить могучим средством для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания». Следовало только законодательно утвердить их полномочия. Важными для фронта признавались вопросы санитарного состояния, продовольственного снабжения и даже культурно-просветительные цели в виде открытия «школ грамотности» и «запрещения карточной игры и распития спиртных напитков». Заключительная часть записки посвящалась милитаризации промышленности и транспорта. Но лейтмотивом записки Корнилова и Филоненко было утверждение важности властных, оперативных решений: «указанные мероприятия должны быть проведены в жизнь немедленно с железной решимостью и последовательностью» (80).

«Программа» Корнилова требовала от правительства действий. Каковы они будут – зависело уже от премьер-министра. С середины августа события развивались стремительно и в унисон с корниловской запиской говорили и писали многие политики и военные. Своеобразным «смотром» политических сил стало Московское Государственное Совещание (12-15 августа 1917 г.). Редко в каком из докладов не говорилось о различных проявлениях кризиса, в котором оказалась Россия после событий июня-июля, особенно после провала наступления на фронте. Об укреплении «порядка и дисциплины» в армии, уважении к офицерству и «вреде комитетов» говорил генерал Алексеев. Об ответственной, независимой от влияния советов и политических партий деятельности правительства говорил Маклаков. Гучков вспомнил об апрельском кризисе и нерешительности правительства в борьбе с «анархией». Заметный резонанс вызвало выступление донского атамана генерала Каледина. От имени всех казачьих войск он призвал к полному устранению политики из армии, объединению фронта и тыла на основе военных порядков, восстановлению власти командиров, ликвидации советов и комитетов. На этом фоне доклад Корнилова выглядел довольно умеренно, не производил впечатления политической декларации, но был насыщен фактами убийств офицеров, мародерства и дезертирства, страшной правдой деморализации фронта. Общий вывод в целом совпадал с вышеупомянутой докладной запиской. Правительство должно взять на себя «решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер» по «оздоровлению фронта и тыла» «во имя победы» (81).

Возможно, от Корнилова ждали большего. Ждали критики правительства и требований передать руководящие полномочия Ставке. Не случайно во время специально подготовленной торжественной встречи в Москве, на Брестском (ныне Белорусском) вокзале, к генералу обращались как к «вождю» с требованиями о «спасении России». Его приезд в Москву носил все признаки харизматического почитания. Революционное время рождало спрос на неординарных деятелей. Ленин на броневике выглядел в 1917 г. также символично, как и Корнилов, приехавший, по обычаю русских полководцев, поклониться московской святыне – Иверской иконе Божией Матери.

Поезд Главковерха стал своеобразным местом паломничества политиков и военных – от Милюкова, Путилова и генерала Алексеева, до известного монархиста В.М. Пуришкевича. Содержания бесед узнать невозможно. Очевидно, что все они, в той или иной мере, должны были убедить Корнилова в широкой политической поддержке его начинаний. Важную роль в предстоящем «выступлении» Корнилова сыграло созванное по инициативе М.В. Родзянко частное совещание бывших членов Комитета Государственной Думы, кадетов и октябристов (П.Н. Милюкова, В.А. Маклакова, И. Шингарева, С.И. Шидловского, Н.В. Савича) на квартире у московского городского комиссара, члена ЦК кадетской партии Н.М. Кишкина. На нем представители «Союза офицеров» полковники Новосильцев и Пронин выступили с докладами по «программе Корнилова» и также заявляли о необходимости «общественной поддержки» генерала. По воспоминаниям Савича эти доклады производили впечатление «неожиданно-наивных и по-детски необдуманных». «Нам стало ясно, что все, решительно все в этой авантюре не продумано и не подготовлено, есть только болтовня и добрые намерения» (82). Милюков и князь Г.Н. Трубецкой выступали от кадетской партии, говоря о важности, и, в то же время, о невозможности военной диктатуры без массовой поддержки. После этих выступлений можно было поверить, что кадеты поддерживают Корнилова. Об ошибочности подобной уверенности говорил Новосильцеву Маклаков: «Я боюсь, что мы провоцируем Корнилова». Сам Новосильцев об итогах этого совещания практически ничего не пишет, ограничиваясь лишь фразой о готовности правительства сотрудничать со Ставкой (83). Накануне Совещания с публичными обращениями поддержки Главковерху выступили также «Союз офицеров», «Союз Георгиевских кавалеров», «Союз казачьих войск», съезд несоциалистических организаций и другие. Все это убеждало Корнилова в сочувствии ему не только генералитета и политиков, но также офицерства и солдат.

Будущий «мыслитель Белого дела», выдающийся русский философ И.А. Ильин, так писал об этом: «Теперь в России только две партии: партия развала во главе с Керенским и партия порядка, вождем ее должен быть генерал Корнилов». Едко, но достаточно точно определил суть ожиданий, связанных с Корниловым, А.А. Блок: «Корнилов есть символ; на знамени его написано: «продовольствие, частная собственность, конституция не без надежды на монархию, ежовые рукавицы» (84).

Но Корнилов не стремился к единоличной власти во что бы то ни стало. Следуя консультациям Савинкова, Филоненко и предварительной договоренности с Керенским, Корнилов обошел в докладе все «острые углы», выразив уверенность в перспективах сотрудничества Ставки и правительства. От премьера, для осуществления предложенных мер, требовалась реорганизация кабинета. Технически это было несложно, ведь к августу Временное правительство меняло уже третий состав. Но в политическом плане, это означало отказ от «углубления революции» и, по сути, полный разрыв с советами рабочих и солдатских депутатов.

После Совещания, вернувшись в Ставку, Корнилов, при активной поддержке Савинкова и Филоненко, продолжил работу по подготовке к осуществлению своей программы. За это время Савинкову с большим трудом удалось добиться согласия Керенского на утверждение смертной казни в тылу и введение закона о военно-революционных судах, призванных ввести дисциплинарные взыскания офицеров в рамки «демократической законности». Савинков считал это крупным успехом и надеялся, что в ближайшем будущем он заставит Керенского признать и остальные требования Ставки, прежде всего законы о комитетах и комиссарах: «Керенский принципиально высказался за необходимость твердой власти в стране и, таким образом, открывалась возможность попытаться поднять боеспособность армии» (85).

Полную гарантию готовности Керенского к переменам в армии и тылу могли дать изменения в государственной системе. Речь шла не только о введении тех или иных «политических деятелей» в состав правительства, для «усиления» премьера. Требовалась новая модель власти. К 20-м числам августа, также при непосредственном участии Савинкова и Филоненко, было разработано несколько проектов реорганизации кабинета министров. Проект единоличной диктатуры Верховного Главнокомандующего (им мог быть и Корнилов и Керенский) устраивал Корнилова, но был отвергнут по причине «недемократичности». Проект Директории («малого военного кабинета») во главе с Керенским и в составе Корнилова, Савинкова и Филоненко считался наиболее подходящим по обстановке, поскольку сочетал в себе возможности оперативного руководства и пользовался «общественной популярностью» (86).

Третий проект предполагал создание коалиционного правительства т.н. «Совета народной обороны». На заседании в Ставке 25 августа обсуждался предварительный состав «Совета». В нем должны были участвовать такие известные военные и политики, как адмирал А.В. Колчак (управляющий морским министерством), Г.В. Плеханов (министр труда), А.И. Путилов (министр финансов), С.Н. Третьяков (министр торговли и промышленности), И.Г. Церетели (министр почти и телеграфов). Предполагалось даже введение в кабинет «бабушки русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской. Председателем «Совета» должен был стать Корнилов, а его заместителем – Керенский. Савинков и Филоненко получали портфели военного министра и министра иностранных дел соответственно. Возможно этот вариант, при известной договоренности между Корниловым и Керенским относительно поста премьера, мог реализоваться с наибольшей эффективностью. (87).

Но был еще один вариант, ставший основой выступления Корнилова. Этот проект предполагал объявление Петрограда на военном положении, создание Петроградского генерал-губернаторства и формирование Особой армии, в состав которой должен был войти петроградский гарнизон. План разрабатывался премьер-министром и Главковерхом, при непосредственном участии Савинкова, Филоненко, а также начальника штаба Ставки генерал-лейтенанта А.С. Лукомского (будущего председателя Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России) и 1-го генерал-квартирмейстера генерал-майора И.П. Романовского (будущего начальника штаба Добровольческой армии). Проект был вызван разгромом 12-й армии Северного фронта в середине августа и позорной сдачей Риги 20 августа, несмотря на героическое сопротивление латышских стрелков. Отступавшие войска не могли сдержать натиск немцев. Врагу открывалась дорога на Петроград. Командование округа распорядилось начать строительство укреплений под Гатчиной и Нарвой. В это же время прогремели взрывы на пороховых складах и военных заводах в Казани, Москве Петрограде (считалось, что это спланированная акция немецкой разведки). Временное правительство 21 августа утвердило решение о выделении Петроградского военного округа в прямое подчинение Ставке, о чем официально сообщили Корнилову 24 августа. В телеграмме подчеркивался принципиально важный момент – в самом Петрограде должна остаться власть Временного правительства. На должность губернатора предполагался Б.В. Савинков. В распоряжение правительства, для «ограждения от посягательств с чьей бы то ни было стороны», Ставка отправляла конный корпус. О подобных «посягательствах» Корнилов получал точную, по его словам, информацию от контрразведки (скорее всего от Петроградского контрразведывательного бюро полковника Никитина) (88).

Оставление Петрограда в составе губернаторства устроило бы Корнилова гораздо больше. Ведь тогда решались не только военные, но и политические проблемы. Объявление всего округа на военном положении позволяло ввести в действие «Правила о местностях, объявляемых состоящими на военном положении», согласно которым власть принадлежала уже не гражданским, а военным чинам (89).

Впоследствии эта модель устройства власти неоднократно применялась в годы гражданской войны на территориях белых правительств (например, благодаря объявлению Кубанского Края прифронтовой территорией в зоне Кавказской армии, генерал Врангель арестовал и казнил неугодных депутатов Кубанской Рады). Корнилов мог обойтись и без правительства, и, главное без «общественных организаций», прежде всего советов, а с губернатором Савинковым всегда договорились бы. Можно было «убить двух зайцев», выведя, наконец, «революционный гарнизон» на борьбу не с мифическими врагами революции в тылу, а с реальными на фронте и окончательно ликвидировав советы. Губернаторство могло сочетаться с «Советом народной обороны» в качестве нового правительства, ведь его председателем становился Корнилов. 25 августа, уже без согласования с правительством (!) был заготовлен проект приказа о введении в Петрограде осадного положения (комендантский час, цензура, запрет митингов и демонстраций, разоружение частей гарнизона, оказывающих сопротивление, военно-полевые суды). Вечером того же дня, в Ставке, в присутствии Филоненко, еще раз обсуждался список «Совета народной обороны» и говорилось о директории Керенский-Корнилов-Савинков, в качестве высшей формы управления страной до созыва Учредительного Собрания (90).

В этом отношении показательна роль ближайшего политического окружения Корнилова. Завойко принимал участие в обсуждении состава «Совета» и предполагал войти в него в качестве министра продовольствия. Более того, он выступал за созыв некоей Чрезвычайной Государственной Думы, в составе депутатов 1-го и 4-го созыва, а также представителей от политических партий, казачества, торгово-промышленников и духовенства. Существенную роль в обсуждении модели политической власти, а также в подборе членов будущего «Совета» играл бывший депутат 1-й Государственной Думы А.Ф. Аладьин, незадолго до этого вернувшийся из Англии. «Реакционное» влияние Завойко и Аладьина на Корнилова переоценивалось Керенским. Настороженно относились к ним и Савинков с Филоненко. Но если последние действовали как представители власти, то Завойко и Аладьин считались лишь консультантами Главковерха.

Но нужно иметь в виду, что Завойко и Аладьин (в отличие от Винберга или Ряснянского) рассматривали генерала Корнилова именно как «демократического диктатора». Чутко уловив эти настроения у бывшего думца, Корнилов, при встрече с Аладьиным 3 августа 1917 г. в Петрограде говорил: «Возврата к прошлому быть не может. Государь человек без воли и потому, есчли он вернется на трон, то править будет она (Императрица – В.Ц.) и все пойдет по-старому…» Корнилов, однако, говорил, что большевистская анархия приведет к монархии».

25 августа, в полном соответствии с распоряжением правительства, в Петроград направился конный корпус. Но это были казачьи части 3-го конного корпуса (а также Туземная («Дикая») дивизия) под командованием генерал-лейтенанта А.М. Крымова, хотя Корнилов обещал Савинкову отправить корпус регулярной кавалерии, во главе с более «либеральным» командиром. Правда, одновременно из Финляндии на Петроград двигался кавалерийский корпус генерал-майора А.Н. Долгорукова, но войти в столицу, в случае восстания большевиков, должны были все-таки казаки и горцы.

Еще одной причиной недоверия правительства Ставке стала активизация «Союза офицеров». Корнилов, несомненно, считал его своей опорой. Новосильцев, Сидорин и Пронин были доверенными лицами генерала при получении средств от «Общества экономического возрождения России». Встречаясь с Путиловым в Москве Корнилов добился согласия на дальнейшее финансирование «Союза» и «Республиканского Центра» в объеме до 4 миллионов рублей (91). Даже когда под давлением Савинкова и Филоненко Корнилов решил перевести Главный Комитет «Союза» из Ставки в Москву, он говорил Новосильцеву, что делается это лишь для «отвода глаз» (92). Корнилов надеялся на «Союз», как на организацию, которая могла бы противодействовать большевикам в самом Петрограде, путем создания мобильных офицерско-юнкерских отрядов. На их финансирование предполагалось направить средства организации Гучкова-Путилова (уже полученные 900 тыс. рублей пошли на аренду помещений для офицеров, приобретение мотоциклеток, автомобилей, оружия). Боевые структуры «Союза офицеров» фактически подчинялись самому Корнилову, действуя совершенно независимо от правительства. Офицеры, рассчитывали поставить власть перед фактом ликвидации Петроградского Совета и ареста большевиков, после чего нужно будет менять политику, идти путем «укрепления порядка и революционной государственности» (93).

Таким образом, начиная легальные (!) действия по переброске частей к Петрограду, Корнилов готовился также к введению осадного положения в городе, созданию Директории и «Совета народной обороны», отправил к столице казаков и горцев 3-го конного корпуса под командованием генерала Крымова, предполагал использование боевых отрядов «Союза офицеров». Все эти «нарушения» плана, согласованного с Савинковым и Керенским, не казались Главковерху преступными. Напротив, они казались необходимыми для укрепления «порядка». Корнилов продолжал подчеркивать свою лояльность правительству, хотя и не считал премьер-министра способным на решительные действия ради победы в войне. Как отмечал Савинков: «26 августа программа генерала Корнилова была накануне осуществления. Разногласия между генералом Корниловым и Керенским как будто были устранены. Как будто открывалась надежда, что Россия выйдет из кризиса, не только обновленной, но и сильной» (94).

Но Керенский думал иначе. Скрытое недоверие «военщине», выработавшееся еще во времена студенческой юности, физические страдания (в 1916 г. он перенес тяжелую операцию на почки), нервное напряжение летних месяцев, антипатия к «не в меру» деятельному Главковерху – все эти факторы влияли на настроение премьера, готового поверить, в любую, даже самую абсурдную, политическую интригу. Позднее Керенский и другие «обличители» Корнилова ставили ему в вину вышеперечисленные «отступления от плана», особенно действия «Союза офицеров» и «Общества экономического возрождения России» (95). Осенью 1917 г. Керенский «чувствовал» заговор, но не мог найти весомых фактов его существования. Решающим аргументом, «убедившим» Керенского в наличии тщательно спланированного «мятежа» стала печально известная «миссия В.Н. Львова».

Подробности визита бывшего обер-прокурора Священного Синода, «интимного друга» Керенского в Ставку, его последующие рассказы о готовящемся «перевороте» достаточно полно изложены в исследовании Г.М. Каткова «Дело Корнилова». Львов трижды менял свои показания во время следствия, и, в конце концов, был признан душевнобольным. Он-то и произнес те самые «страшные» слова, которых боялся и, вместе с тем, ожидал услышать Керенский: Корнилов собирается арестовать весь состав Временного правительства, готовит военный переворот, не пощадит ни советов, ни правительства. В действительности Львов обобщил те обрывки разговоров, реплик, фраз свидетелем и участником которых он стал во время своего визита в Ставку 24-26 августа. Разговаривая с Завойко, Аладьиным и, особенно, с членом Главного Комитета «Союза офицеров» есаулом И.А. Родионовым можно было услышать немало критики в адрес Керенского. Особенно щедрым на «эпитеты» в адрес «слабовольного премьера» был казачий офицер. Но абстракции больного Львова создали настолько страшный образ «русского Кавеньяка», окруженного свитой палачей-реакционеров, что самолюбивый премьер-министр просто испугался. Прав был Савинков, когда в ответ на вопрос следователя об «измене генерала Корнилова» заявил, что нужно «поправить квалификацию преступления», ведь «речь идет не об измене генерала Корнилова, а об испуге министра Керенского». «Испуг могилевских фонарей, созданных бредом двух болтунов: есаула Родионова и «старого друга» Львова», породил «заговор Корнилова» (96).

«Я ему революции не отдам» – резкий ответ премьера радикально изменил политическую ситуацию в России 1917 года. «Контрреволюция справа» объединилась и готовилась нанести удар руками Корнилова и Ставки. «Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться… Двойная игра сделалась очевидной» – этими словами Керенский начал свое противостояние со Ставкой (97). 28 августа, после экстренного заседания правительства, был принят указ Правительствующему Сенату: «Верховный Главнокомандующий генерал от инфантерии Лавр Корнилов отчисляется от должности Верховного Главнокомандующего с преданием суду за мятеж» (98). 29 августа вышло предписание о сдаче командования и о начале следствия «о посягательствах на насильственное изменение существующего государственного строя России и смещение Временного правительства в связи с восстанием генерала Корнилова…» (99). Созданная под руководством главного военно-морского прокурора И.С. Шабловского Чрезвычайная следственная комиссия начала свою работу.

Не трудно представить реакцию Корнилова на столь неожиданное, и в то же время категорически-непримиримое решение премьера. Сперва недоумение, подозрение, что присланная телеграмма (без номера и за простой подписью «Керенский») – провокация, фальшивка. Затем, боль обиды, негодование, возмущение «предательством», ощущение совершенно незаслуженных обвинений от «власть придержащих», столь знакомых в прошлые годы. Но если раньше речь шла только о служебных конфликтах, то теперь его, человека жертвовавшего ради России всей своей жизнью обвинили в «государственной измене», объявили «внутренним врагом». Всю его подчеркнутую лояльность Керенскому, «революционную» искренность в одночасье превратили в «мятеж», за который следовало судить. «Оскорбленный, скорбящий за армию, болеющий за Россию, в убеждении, что Керенский обманул его, он, опираясь на заговорщиков, поднял знамя восстания…» (100).

Приказ Л.Г. Корнилова

Ответ Корнилова от 27 августа стал бескомпромиссным вызовом власти. «Вынужденный выступить открыто – я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное Правительство, под давление большевцикого большинства Советов, действует в полном согласии с планами Германского генерального штаба и, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает Армию и потрясает страну изнутри…». Воззвание уже прямо говорило о диктатуре: «…Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, клянусь довести народ, путем победы над врагом, до Учредительного Собрания…». Опубликованное 28 августа «Воззвание к казакам» также обвиняло Временное правительство «в нерешительности действия, в неумении, неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанию внутри нашей страны». «Воззвание к народу» хотя и заканчивалось призывом к Временному правительству приехать в Ставку и совместно утвердить «Совет народной обороны», в большей своей части также обвиняло власть, которая, «забывая вопрос независимого существования страны», «кидает в народ призрачный страх контрреволюции», которую сама же «своим неумением к управлению», «нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению».

Подписанные 28-31 августа приказы и воззвания вводили в Могилеве осадное положение, требовали от железнодорожников беспрепятственного провоза конного корпуса к Петрограду, провозглашали Корнилова «поборником свободы и порядка в стране», а Временное правительство обвиняли в пособничестве Германии. После таких обращений Корнилов окончательно становился на путь борьбы с существующей политической системой. Он противопоставлял высшую военную власть высшей гражданской, ставил каждого перед выбором «с кем идти». В последующей литературе этот шаг Главковерха трактовался с диаметрально противоположных позиций. Для одних «корниловский мятеж» прервал путь России к демократии, окончательно разложил армию, разрушил с таким трудом создаваемые структуры «гражданского общества». Для других – «Корнилов дерзнул, восстал и погиб», «бросил клич во спасение России», но был предан «фигляром» Керенским и ушел как истинный «рыцарь без страха и упрека» (101).

Достаточно интересная оценка роли Корнилова в 1917 г. давалась в некрологе анонимного автора, опубликованной в рижской газете «Сегодня», в 10-летнюю годовщину его трагической гибели.

«…Может быть, из всех русских генералов, Корнилов был тем вождем, который имел все данные для того, чтобы возглавить революцию. Не в том смысле чтобы плыть покорно по ее стихийному течению, а в том, чтобы ввести ее в русло государственности и ослабить ее разрушительный бег. Безграничная смелость, широкая популярность в армии, умение действовать на массы, самоотвержение, глубокая любовь к родному народу, отсутствие партийных шор – все это, как будто предопределяло роль Корнилова – вождя, роль Корнилова, как организатора государственных сил, как противовес революционному хаосу…. Очень многие левые, не исключая и государственно мыслящих социалистов, ждали выступления Корнилова, видели в нем совсем не представителя грядущей реакции, а вождя демократии…».

В духе становившейся популярной в эмиграции идее «народной монархии» расценивалось и поведение «народного диктатора», «народного генерала». Корнилов «по своей природе был гораздо более от народа, чем от верхов. Он был демократом не по программе, не по партийной принадлежности, а по всему своему душевному складу. Он скорее был от революции, чем от реставрации. Когда Корнилов стал выдвигаться на авансцену исторических событий, все знали, что его приход к власти не обозначает никакой опасности для демократии и свободы. Знали это и Керенский и Некрасов и другие, которые с таким легким сердцем объявили Корнилова врагом революции и изменником народной свободы…».

Опасность Корнилова была наибольшей именно для тех, кто именовал себя «выразителями интересов трудящегося народа». Формулируемый П.Н. Милюковым вопрос «Корнилов или Ленин ?» стал поистине центральным вопросом в истории 1917 года. «…Те, кто поразили Корнилова сознательно или бессознательно выбрали Ленина. Наибольшей удачей для большевизма было отстранение Корнилова и создание смуты в армии в тот момент, когда большевики готовили борьбу за власть.

Очень характерно, что тогда, когда большевики захватили власть, когда началась гражданская война, они были уверены, что самым опасным для них врагом, который один сумеет создать народную антибольшевицкую армию, остается Корнилов. И тут счастье опять было спутником большевизма. Корнилов только начал свою роль вождя и организатора антибольшевицких вооруженных сил, когда снаряд сразил его…» (102).

Так или иначе, но конфликт между Ставкой и Петроградом в условиях растущей напряженности в стране, преступной, антигосударственной деятельности большевиков, общего экономического кризиса и военных поражений мог привести только к тому результату, о котором генерал Головин написал 20 лет спустя: «…окончательный разрыв внутри той силы, которая вырабатывалась инстинктом самосохранения государственного организма для борьбы против дальнейшего действия разрушительных сил революции…». «…Уступив чувству глубокого возмущения приемами своего политического противника и поддавшись влиянию своего окружения, генерал Корнилов бросил свой призыв. Это не было актом Государственной мудрости, которая должна была быть главным качеством Верховного Главнокомандующего… Корнилов вместе с Керенским играли в руку своего общего врага – большевиков, окончательно расчленяя Русскую армию на две враждебные части, которые впоследствии будут называться одна Белой, а другая Красной армией. Керенский подрывал веру солдатского лагеря в патриотические намерения офицерства… Корнилов окончательно подрывал в офицерстве идею Временного правительства… его хотя бы некоторую легитимность. 26 августа предрешило 26 октября 1917 года» (103).

Считается, что авторство воззваний Корнилова принадлежало Завойко (пригодилось его «бойкое перо»). По другим свидетельствам Корнилов лично редактировал их, а после отъезда Завойко в Гомель (30 августа) написал обращение к войскам и населению г. Могилева (104). Не отрицая большой эмоциональности этих документов, нельзя не отметить и явных противоречий: призыв к диалогу с правительством при одновременных обвинениях власти в «неспособности к управлению», упоминания о «призраке» контрреволюции при том, что она уже «воплощается». А слова генерала «вынужденный выступить открыто» – как бы подтверждали наличие «заговора». Завойко, стремясь усилить категоричность заявлений, выразить в них неприязнь к «революционной демократии», оказывал Корнилову далеко не лучшую услугу.

Не меньшая ответственность за раскол лежит и на «окружении Керенского». Известно участие в борьбе с «корниловщиной» министра финансов Н.В. Некрасова. Вечером 26 августа, когда переговоры с Корниловым еще не завершились, и конфликт мог разрешиться, Некрасов распорядился отправить в Могилев и опубликовать не утвержденное правительством сообщение об «измене» Корнилова (105). Так, член кадетского ЦК, известный масон и будущий член правления Центросоюза РСФСР по сути спровоцировал конфликт Ставки и правительства.

Очень чутко уловила опасность надвигавшейся катастрофы Русская Православная Церковь. Не случайно, 30 августа по благословению митрополита Московского, будущего Святейшего Патриарха Тихона члены работавшего в те дни Поместного Собора выехали в Троице-Сергиевую Лавру для совершения молебна об избавлении России от междоусобной брани. В адрес Временного правительства от имени Собора была отправлена телеграмма с призывом к предотвращению кровопролития и о проявлении милосердия и терпимости (106).

Но мосты к примирению были сожжены. Возможность совместных действий правительства и армии в «борьбе с большевизмом» была упущена. Все было кончено…

На кого теперь мог опереться Корнилов? Приказу военного министра Керенского о сдаче Главного командования он не подчинился. Командующие фронтами и чины Ставки отказывались нарушить воинскую этику, не соглашались принимать пост Главковерха. Но и безусловной поддержки Корнилов не получил. Лишь командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин заявил о своем согласии со Ставкой и обвинил правительство в «возвращении на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны» (107). Командующие Северным, Западным и Румынским фронтами послали в Петроград сдержанные телеграммы, в которых, возражая против отставки Корнилова, призывали «сохранить армию от раскола», «от гражданской войны», а командующие Кавказским фронтом и Московским военным округом заявили о своей верности Временному правительству.

В Могилеве находились части Корниловского ударного и Текинского конного полков. Днем 28 августа к ним обратился Корнилов. В своей речи он, объяснив причины своего конфликта с правительством, призывал поддержать его. Солдаты и офицеры ответили дружным «ура», но по свидетельству Хаджиева многие из них готовы были приветствовать любого оратора. Это стало уже привычным для митинговой стихии 17-го года. Ухтомский отмечал, что корниловцы готовы были с оружием в руках защищать своего любимого генерала, но на допросах Следственной Комиссии целый ряд офицеров, представители полкового комитета заявили, что, несмотря на веру в Корнилова, «вера эта имела границу: если бы генерал Корнилов послал их на гражданскую войну, полк этого приказания не исполнил бы…». Полковник Неженцев был вынужден отдать приказ о снятии с формы боевой эмблемы «корниловцев» и, подчиниться приказу о переименовании в 1-й Российский ударный полк (108).

«Союз офицеров», столь откровенно заявлявший о своей готовности поддержать Главковерха, на деле ограничился публикацией 28 августа обращения о поддержке Корнилова, повторив основные положения воззваний генерала от 26-27 августа. Правда и этого стало достаточно, чтобы обвинить офицеров в «мятеже». «Офицерско-юнкерские мобильные отряды» в Петрограде оказались не подготовлены. Их организатор полковник Сидорин, получив от «Общества экономического возрождения России» 800 тысяч рублей (для сравнения: пожертвования на всю Добровольческую армию в ноябре не превышали 600 тысяч), должен был получить чек еще на 1,2 миллиона. Однако Путилов, увидев «заговорщиков» в полной «боевой» готовности в ресторане «Малый Ярославец», с шампанским вместо револьверов, раздумал передавать им оставшуюся часть суммы. С.Н. Третьяков (председатель Московского биржевого комитета) вообще отказался жертвовать деньги на «авантюру», в которой участвуют люди, подобные Завойко (109).

Что касается «ударной силы корниловщины» – 3-го корпуса генерала Крымова, то анализ материалов следствия показывает, что никто (!) из чинов корпуса – от командира до рядового, не считал, что идет на Петроград для «свержения Временного правительства». В отличие от отрядов «Союза офицеров» конный корпус действовал в полном соответствии с утвержденным планом создания Особой армии, ядром которой он становился. Части шли походным порядком, без боевого охранения, без разведки. Лишь в случае выступления большевиков им следовало применить оружие. Вины чинов корпуса не было и никто из участников «похода на Петроград» не был арестован (в отличие от чинов Ставки), а начальника штаба корпуса генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса в сентябре назначили генерал-квартирмейстером Ставки. Узнав о конфликте Ставки и правительства, корпус отказался от «участия в братоубийственной войне».

В отношении генерала Крымова и его самоубийства можно утверждать, что это был сознательный выбор. Ведь для боевого генерала даже подозрение в причастности к преступлению (пусть и со стороны «непопулярного» правительства) глубоко оскорбительно. Фактически, публикуя воззвания о неподчинении власти, Корнилов, невольно, подставлял под удар своего подчиненного. В дневниках Савича содержится указание на слова адъютанта Крымова, о переговорах с Керенским: «…Корнилов вызвал Крымова и сообщил ему, что в Петрограде готовится восстание большевиков, что поэтому 2 кавалерийских корпуса будут направлены туда, во главе коих будет поставлен Крымов… Крымов и все войска будут в подчинении Керенского. Корпуса перевозились самым мирным порядком, без предосторожностей, без взаимной связи, разбросанными эшелонами. Сам Крымов, прибыв в Гатчину, увидел себя отрезанным от ставки и большинства своих войск. Он уже знал о разрыве ставки с Правительством… Никаких инструкций он не имел и попал в ужасное положение, причем тотчас же заметил, что казаки, узнав о разрыве Корнилова с Правительством, начали недоверчиво относиться к нему и офицерству. Положиться на них было невозможно. Тогда он поехал в Петроград… Крымов, узнав о разрыве Корнилова с Временным Правительством, страшно осуждал Ставку и сказал своему адъютанту: «Как я жалею, что не оставил тебя в ставке, чтобы прострелить череп Корнилова, когда ему пришла в голову эта дикая идея» (110). В своем предсмертном письме Корнилову Крымов, вероятно, высказывал немало горьких упреков в неподготовленности, авантюризме предпринятых Главковерхом действий (111).

Помощь со стороны «общественных деятелей» также оказалась ничтожной. 27 августа Корнилов распорядился отправить на Дон к атаману Каледину своего ординарца Завойко, однако донское правительство не поддержало Главковерха. Говорилось о возможности приезда в Ставку Родзянко, встречать которого выехал Новосильцев. Милюков же «ни себя, ни свою партию никогда не согласился бы связать с рискованным предприятием. Он перестраховался на все стороны» (112).

Не имея сколько-нибудь серьезной поддержки, оказавшись, по существу, в одиночестве, Корнилов отказался от бесплодного противостояния с правительством, подчинившись отставке и аресту. После нервного напряжения последних дней августа, бессонных ночей и безрезультатных переговоров в настроении Главкома произошел надлом. Исчезла вера в возможность что-либо изменить, эмоциональный подъем сменила глубокая усталость. Только семья, общение с близкими людьми, позволяли отвлечься на несколько часов. «Кисмет» – судьба, покорность ее воле. Этим словом Хаджиев очень точно характеризует настроения Корнилова накануне ареста.

Нельзя не признать, что выступление, так, как оно было запланировано, оказалось не подготовленным. Деникин отмечал, что «быстро прогрессирующий распад страны и армии, по мнению генерала Корнилова, не давал возможности планомерной подготовки». Если даже предположить намерение генерала свергнуть правительство, то месяца с небольшим (с момента вступления в должность Главковерха) мало не только для подготовки тех сил, с помощью которых можно было бы совершить «переворот», но даже для того, чтобы сориентироваться в незнакомой ему обстановке Ставки (113).

Руководство «подавлением корниловщины» по иронии истории приняли на себя Савинков и Алексеев. Савинков, в должности Петроградского военного генерал-губернатора опубликовал приказ начальнику Уссурийской казачьей дивизии и «инструкцию офицерам, казакам и драгунам» этой дивизии. В них от имени Керенского заявлялось, что дивизия идет на Петроград «в целях свержения Временного правительства и установления старого строя» и предписывалось командному составу прибыть в штаб Петроградского военного округа для «получения приказаний Временного правительства». Генерал Алексеев принял должность начальника штаба нового Главковерха, каковым себя назначил сам А.Ф. Керенский (114). Алексеев принимал участие в разработке плана «обороны» столицы от корпуса Крымова, а 1 сентября прибыл в Ставку для «ареста мятежника» Известны слова Корнилова о «грани между честью и бесчестием», на которой оказался генерал Алексеев, согласившись быть подчиненным Керенскому. Но нельзя не учитывать, что, арестовывая Корнилова и все руководство Ставки, Алексеев стремился к спасению сотен офицерских жизней, в частности возглавляемого им «Союза офицеров». И хотя практически все руководство «Союза» оказалось арестовано, следует помнить, что низовые структуры оказались слабо затронуты репрессиями и стали через два месяца основой для создания т.н. «Алексеевской организации». В этом заключалась заслуга генерала Алексеева, хотя их отношения с Корниловым существенно осложнились.

Показательно, что и Савинков и Алексеев выполняли свои задачи только в тех пределах, как это было позволено Керенским. Сразу же после публикации приказа уссурийским казакам Савинков демонстративно заявил о своей отставке. Генерал Алексеев, после проведенного им ареста Ставки, также был отрешен от должности.

В течение сентября арестованных из Ставки, с Западного и Юго-Западного фронтов отправляли в г. Старый Быхов, где разместили в здании бывшей женской гимназии. Корнилов занимал отдельную комнату и большую часть времени проводил в составлении показаний Следственной Комиссии, а также «вел большую переписку с общественными, политическими и финансовыми деятелями, настаивая на их вмешательстве в его дело для скорейшего освобождения всех невиновных, просил денег для семей офицеров, лишившихся места благодаря участию в его выступлении, и для семей текинцев, т.к. в 17 г. на их родине был неурожай и семьи текинских всадников голодали. Будучи весьма замкнутым, он здесь особенно не хотел показывать как тяготиться своим арестом. Когда к нему приезжала его семья, то они все почти не выходили из комнаты Корнилова…» (115).

Следственная комиссия продолжала собирать материал, но уже через месяц работы стало ясно, что версия «заговора-мятежа» не подтверждается имеющимися фактами. Как вспоминал один из членов, служащий Петроградского военно-окружного суда полковник Н. Украинцев, «бывшая в наших руках лента, это вещественное доказательство, не оставляла сомнений в том, что конный корпус двигался на Петроград с ведома и согласия если и не всего правительства, то его главы, и тем самым рушилось все обвинение против Корнилова; преступление главнокомандующего, как оно представлялось в Петрограде, превращалось в легальное действие, и мы, т.е. комиссия, оказывались в самом нелепом положении».

«Выводы Комиссии опирались на такие соображения. Двоевластие в стране было злом, как в глазах Керенского, так и в глазах Корнилова. Созданная революцией, никаким законом не предусмотренная фактическая власть Советов успешно конкурировала с властью законного правительства Керенского, и потому ликвидация ее была для последнего желательна. Была она желательна и для Корнилова, ввиду безудержной пропаганды Совета против войны, вести и выиграть которую было задачей, поставленной Корнилову. На этой почве и создалось соглашение, с обеих сторон неискреннее и с недоговорками, Корнилова и Керенского о конном корпусе для борьбы с Советами. К этой цели Корнилов шел открыто. Керенский мог идти к этой цели только скрыто. Корнилов торопился, считая, что промедление времени смерти подобно. Керенского останавливали соображения идеологического характера, желание сохранить чистоту своих революционных риз и практическая необходимость лавировать перед могучим совдепом. По тем же соображениям, Керенскому было бы приятно применить силу только в качестве угрозы. Корнилов, несомненно, предпочитал короткую и грубую (дикая дивизия) расправу. Оба понимали, что, в результате ликвидации Советов, родится диктатура. Корнилов не скрывал, что при данной обстановке естественным диктатором может быть только военачальник. Для Керенского военный диктатор был неприемлем…» (116).

Итогом работы Комиссии стала следующая формулировка: «Генерал Корнилов не поручал В.Н. Львову требовать, а тем более в ультимативной форме, от Временного правительства передачи ему, генералу Корнилову, всей полноты гражданской и военной власти… а лишь высказал свое мнение (!) по вопросу… о наилучшей реорганизации правительства в целях создания сильной власти, причем настаивал на том, чтобы все конкретные меры в этом направлении были приняты с согласия Временного правительства… Комиссия приходит к заключению, что существование заговора лиц, объединяющихся генералом Корниловым и ставивших своей целью изменение существующего строя и свержение Временного правительства, представляется по делу недоказанным». Более того, в ходе расследования выяснилась провокационная, по существу, роль Львова и совершенно лишенная здравого смысла оценка действий Главковерха со стороны Керенского. Дальнейшая работа комиссии могла привести к серьезному политическому скандалу, но приход к власти большевиков предотвратил его (117).

Но и в «Быховском заточении» политика продолжала постоянно напоминать о себе. В сентябре появилась т.н. «Быховская программа», принципиально отличная от той, с которой Главковерх выступил месяцем раньше. И хотя Деникин отмечал, что она была «плодом коллективного творчества», а сам Корнилов «никогда не ставил определенной политической программы» нельзя отрицать его непосредственного участия в ее составлении (118). Победа в войне, укрепление дисциплины в армии и порядок в тылу – по-прежнему оставались, но первые пункты программы выдвигали обязательные условия для этого – «установление правительственной власти, совершенно независимой от всяких безответственных организаций – впредь до Учредительного Собрания, установление на местах органов власти и суда, независимых от самочинных организаций…». Так победа в войне неизбежно связывалась с проблемами государственной политики. Последний (6-й) пункт программы провозглашал: «разрешение основных государственно-национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного Собрания…».

Головин очень точно определил «Быховскую программу» как «основу Белого движения» (119). В ней был четко сформулирован тезис о непредрешении, а также определен курс на создание военно-политической модели государственной власти, единственно возможной для победы в войне и созыва Учредительного Собрания. Утвержденная Лавром Георгиевичем, эта программа стала впоследствии основой развернутой «Конституции генерала Корнилова».

Генералы Н.Н. Духонин и Л.Г. Корнилов

Находясь под арестом «Быховцы» не оставляли надежд на скорое возвращение к активной борьбе. О событиях в Петрограде 25-26 октября узнали сразу. К этому моменту большая часть обвиняемых, по разным причинам, с согласия Следственной Комиссии покинула Быхов, но Корнилов продолжал оставаться в заключении. У него «не созрел тогда еще определенный план борьбы с большевиками, он предполагал уехать или в Туркестан, или в Сибирь и там начать формировать армию, были даже у него планы проехать в Персию или Среднюю Азию и там временно выждать, а когда наступит удобный момент, то вернуться в Россию и начать борьбу с большевиками…» (120). Показательно, что генерал стремился сделать базой Белого движения именно те районы, которые были ему хорошо известны и где, как он, очевидно, рассчитывал, возникнет сильное антибольшевистское сопротивление.

Но первым центром белой борьбы стал Дон. Здесь в начале ноября из Петрограда и Москвы стали собираться силы т.н. «Алексеевской организации», приехал и сам генерал Алексеев. Здесь, как казалось многим, сформируется центр новой «антисоветской» государственности. Сюда, с негласного разрешения генерал-лейтенанта Н.Н. Духонина, ставшего Главковерхом после бегства Керенского, в середине ноября переехали оставшиеся «быховские узники».


Примечания
63 РГВИА. Ф. 366. Оп. 1. Д. 17. Лл. 32-32 об.
64 РГВИА. Ф. 2134. Оп. 1. Д. 45. Л. 151 об.
65 Корниловский ударный полк. Париж, 1936. С. 18; Хаджиев Хан. Великий Бояр. Белград, 1929. С. 48-49.
66 Дело генерала Корнилова. Указ. соч. Т. 1. С. 244; Юренев П.П. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости. 1924. № 1211. 3 апреля.
67 РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 173. Л. 385.
68 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 23; Савинков Б.В. К делу Корнилова. Париж, 1919. С. 5.
69 Людендорф Э. Мои воспоминания о войне 1914-1918 гг. М., 1924. Т. 2. С. 26; Воспоминания Гинденбурга: Сокр. пер. с нем. Пг, 1922. С. 50.
70 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Париж, 1921. Т. 1. Вып. 2. С. 18.
71 РГВИА. Ф. 2067. Оп. 1. Д. 173. Л. 706.
72 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Лл. 30-31; Савинков Б.В. Указ. соч. С. 9.
73 Деникин А.И. Указ. соч. С. 171.
74 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Лл. 1-3.
75 Там же; Речь. 1917. Петроград. № 127. 28 июля.
76 Гучков А.И. Из воспоминаний // Последние новости. 1936. № 5668. 30 сентября.
77 Винберг Ф.В. В плену у обезьян. Киев, 1918. С. 101-103; Деникин А.И. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5713. 14 ноября; Мельгунов С.П. Судьба Императора Николая II после отречения. Париж, 1951. С. 183-184; 187-188.
78 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 604. Лл. 9, 40, 73
79 Деникин А.И. Указ. соч. Т. II. С. 33; Т. I. Вып. 2. С. 195.
80 К истории корниловщины // Красная летопись. 1924. № 1 (10). С. 207-217.
81 Государственное совещание. М.-Л., 1930. С 63-65, 116-117, 204-205; Русское слово. М., 1917. № 186. 15 (28) августа.
82 Савич Н.В. Воспоминания. СПб., 1993. С. 249-250.
83 ГА РФ. Ф. 6422. Оп. 1. Д. 8. Лл. 39-39 об.; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. Париж, 1922. С. 31.
84 Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 1. Кн. 1. С. 19; ГА РФ. Ф. 6422. Оп. 1. Д. 8. Лл. 41-43; Ряснянский С.Н. Воспоминания о Союзе офицеров и Быхове // Вестник первопоходника. Корниловский сборник, 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 67.
85 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 31; Савинков Б.В. Указ. соч. C. 22-23.
86 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 175-177.
87 Там же. С. 230.
88 Там же. С. 225, 534; Из материалов по истории выступления Л.Г. Корнилова // Донская волна. Ростов на Дону, 1918. № 15. С. 15-16.
89 Свод законов Российской Империи. Т. 2. СПб., 1892. С. 254-259.
90 Дело генерала Корнилова. Т. 1. С. 230.
91 Заговор Корнилова (по воспоминаниям А.И. Путилова) // Последние новости. 1937. № 5780. 20 января; Свидетельство о встрече с Аладьиным приводится в примечании, составленном редактором книги А.А. Волкова «Около Царской Семьи» Е.П. Семеновым // Волков А.А. Около Царской Семьи. Париж, 1928. С. 51.
92 ГА РФ. Ф. 6422. Оп.1. Л. 21 об.
93 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 604. Лл. 74-78; Письмо в редакцию «Последних новостей» генерала В.И. Сидорина) // Последние новости. 1937. № 5817. 26 февраля.
94 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 608а. Л. 33.
95 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 147-149; Заговор Корнилова. Беседа с А.Ф. Керенским // Последние новости. 1937. № 5811. 20 февраля; Керенский А. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5719. 20 ноября; Интервью с проф. С.В. Утехиным // Посев. 2005. № 1. С. 33.
96 Заговор Корнилова (по воспоминаниям А.И. Путилова) // Последние новости. 1937. № 5784. 24 января; Украинцев Н. Дело Корнилова. Замечания Члена Чрезвычайной Следственной Комиссии // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 52.
97 Керенский А.Ф. Дело Корнилова. М., 1918. С. 106-107.
98 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 39.
99 Там же. С. 40.
100 Савинков Б.В. Указ. соч. С. 27.
101 Керенский А.Ф. Революция 1917 года // История России. Иркутск, 1996. С. 410-412; Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 1. Вып. 2. Париж, 1922. С. 216; Деникин А.И. Об «исправлениях» истории // Последние новости. 1936. № 5713. 14 ноября.
102 Сегодня. Рига, 1928. № 98. 12 апреля.
103 Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917-1918 гг. Ч. 1. Кн. 2. 1937. С. 36-37, 42-43, 45.
104 Из материалов по истории выступления Л.Г. Корнилова // Донская волна. Ростов-на-Дону, 1918. № 15. С. 15-16.
105 Юренев П.П. Временное правительство в августе 1917 г. // Последние новости. 1924. № 1211. 3 апреля.
106 Руднев С.П. При вечерних огнях. Харбин, 1928. С. 167.
107 Головин Н.Н. Указ. соч. С. 59.
108 Дело генерала Л.Г. Корнилова. Т. 1. С. 209-211.
109 Путилов А.И. Заговор Корнилова // Последние новости. 1937. № 5784. 24 января; Путилов А.И., Третьяков С.Н. Заговор Корнилова // Последние новости. 1937. № 5789. 29 января.
110 Савич Н.В. Дневники 1921-1923 гг. // Библиотека-фонд «Русское Зарубежье». Ф. К-50. Л. 46 об.
111 Лукомский А.С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 251.
112 Там же.
113 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. С. 61, 62.
114 День. Петроград, 1917. № 151. 31 августа.
115 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 163. Лл. 36-37.
116 Украинцев Н. Дело Корнилова. Замечания Члена Чрезвычайной Следственной Комиссии // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. № 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 45.
117 Дело генерала Л.Г. Корнилова Т. 1. С. 166, 271.
118 Деникин А.И. Очерки русской смуты. Т. 2. С. 14.
119 Головин Н.Н. Указ. соч. Ч. 1. Кн. 2. С. 135-136.
120 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 163. Л. 77; Д. 604. Л. 91.

 

 

 

Генерал Лавр Георгиевич Корнилов.

Часть четвертая

Генерал Л.Г. Корнилов с офицерами Корниловского полка. Крайний слева - М.О. Неженцев. Новочеркасск. 1918 г.

Корнилов покинул «заточение» последним. Отъезд из Быхова был совершен в ночь на 20 ноября, вместе с эскадронами преданных текинцев. В Ставку была отправлена телеграмма: «Сегодня покинул Быхов и отправляюсь на Дон, чтобы там снова начать, хотя бы рядовым бойцом, беспощадную борьбу с поработителями Родины». Перед отъездом Корнилов сжег все оставшиеся у него бумаги и письма, простился с охраной и, во главе походной колонны, покинул город. Так для Корнилова началась гражданская война.
Однако дойти с полком на Дон не удалось. После «ликвидации» Ставки и убийства генерала Духонина, отряды красногвардейцев и матросов преследовали направлявшихся на юг ударников, юнкеров и офицеров. В боях под Белгородом погибло около 3 тысяч ударников полковника Манакина, пытавшихся прорваться к Ростову. На одну из застав натолкнулись и текинцы. После тяжелого боя под Унечей 26 ноября, когда конницу расстрелял красный бронепоезд, оставшиеся в живых всадники собрались на совет и приняли решение - просить Корнилова оставить их и пробираться на Дон одному. Для генерала это стало тяжелым упреком. Самые преданные люди заявили, что у них «нет прежней веры в Великого Бояра». В порыве отчаяния Корнилов требовал, чтобы его убили текинцы. Но понимая, что полк вместе с ним будут преследовать и дальше, решил ехать один. Как бывало уже не раз, помогли актерские способности: переодевшись в штатское платье с паспортом на имя беженца-румына, на станции Конотоп он сел в эшелон красногвардейцев, с которым доехал до Бахмача, а затем до Курска. Здесь пересел в поезд на Новочеркасск. Благополучно миновав красногвардейские заставы он 6 декабря прибыл в столицу Всевеликого Войска Донского (121). В Новочеркасске Корнилов встретил отнюдь не радушный, а скорее настороженный прием. Атаман Каледин, соратник по войне на Юго-Западном фронте, союзник на Московском Государственном Совещании, став донским атаманом, не мог не считаться с настроениями Войскового Круга, для которого «казачья политика» была гораздо важнее решения общероссийских проблем. Не собирался Круг и «втягивать казачество в братоубийственную борьбу», поэтому формирование на Дону любых сил, ставивших своей целью борьбу с советской властью воспринималось крайне подозрительно. Приехавший в Новочеркасск генерал Алексеев, первоначально жил в вагоне на городском вокзале и создавал «Алексеевскую организацию» (будущую Добровольческую армию) полулегально. Единственной возможностью сохранить казачьи войска как потенциальный «оплот против большевизма» представлялся в создании т.н. «Юго-Восточного Союза», призванного объединить в границах федерации донское, кубанское, терское, астраханское казачество, а также горцев Северного Кавказа. В этом случае будущая белая армия могла легально существовать, как часть вооруженных сил Союза. Только после создания на юго-востоке прочное антибольшевистского государственного образования, можно было предпринимать и «поход на Москву». При этом немало донских политиков считало возможным «договориться» с большевиками ценой ликвидации «Алексеевской организации» и признания ленинским Совнаркомом «казачьих свобод». С этими настроениями нельзя было не считаться. Нерешительность и пассивность Каледина раздражала Корнилова, считавшего, что «компромиссы» с Войсковым Кругом бессмысленны, а своим поведением донской атаман повторят судьбу генерала Духонина.
Лавр Георгиевич остановился как частное лицо в доме войскового старшины Дударева (N 33) на Ермаковской улице. Сюда же приехала его семья. Примечательно, что и в Новочеркасске и в Ростове генерал продолжал ходить в гражданской одежде и только, отправляясь в 1-й Кубанский поход, снова надел мундир. Первые недели прошли в сборе соратников, составлении будущих планов. На Дон к Корнилову приехали представители «Союза офицеров» Новосильцев, Пронин, Голицын, адъютант хан Хаджиев, политические «союзники» Савинков, Гучков, Родзянко, Завойко, эсер, делегат Черноморского флота матрос Ф.И. Баткин. Близкими Корнилову людьми стали известные российские журналисты и издатели - Борис и Алексей Суворины. В течение ноября-декабря в городе сосредоточился кадр Корниловского ударного полка во главе с полковником Неженцевым. Бывший Верховный Главнокомандующий несомненно пользовался огромным обаянием и огромным авторитетом «первого, начавшего» борьбу с «врагами России». Многие считали, что только ему надлежит стать во главе Белого движения. Но в этом вопросе следовало учитывать и атамана Каледина и, самое главное, «основателя» армии генерала Алексеева.
Отношения между Корниловым и Алексеевым были весьма сложными. Бывший начальник дипломатического отдела в Ставке Г.Н. Трубецкой, отмечал: «с первых же дней обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм, они взаимно совершенно не переносили друг друга…». Корнилов не мог простить Алексееву «его роли в августовские дни», считал, что «Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов». Алексеев же «находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли» (122).

Но причины разногласий коренились, очевидно, глубже. Они заключались в различном понимании методов «борьбы с большевизмом» и эта разница стала источником для появления таких различных категорий участников южнорусского Белого движения как «корниловцы» и «алексеевцы». Если Алексеев, как опытный стратег, считал важнейшим условием успеха наличие разветвленной сети различных военных организаций, аналогичных «Союзу офицеров», то Корнилов недооценивал роль офицерства, как самостоятельной силы, опасался преобладания офицерского кадра в Добровольческой армии. Алексеев не пренебрегал контактами с известными политическими деятелями и партиями. По политическим симпатиям ему ближе были либерал-Милюков, консерватор Струве, сторонники «конституционной монархии», думские депутаты. У Корнилова, напротив, либералы, монархисты, представители «бездарной бюрократии» вызывали недоверие. Союзниками становились «социалист» Баткин и «бомбист» Савинков. После августовского выступления генерал вообще рассматривал политические структуры как вспомогательные в условиях независимой единоличной власти. Для Алексеева крайне важной представлялась финансовая основа организации, Корнилов же смотрел на финансы лишь как на средство для реализации различных военных планов и неоднократно упрекал Алексеева за его «излишнюю бережливость». Показательно, в этом плане, отношение Корнилова к представителям т.н. Московского центра и его председателю М.М. Федорову. Представитель деловых кругов, имевший контакты и с чиновничеством (Федоров занимал должность управляющего министерством торговли и промышленности) и с деловыми кругами (Федоров возглавлял правление Российского горнопромышленного общества) в оценке, приближенного к генералу Корнилову А. Суворина был лишь «финансовым ничтожеством». И генерал вполне соглашался с этой категорической оценкой.

Безусловно, играла роль и психологическая несовместимость эмоционального, «взрывного» Корнилова и рассудительного, умудренного жизненным опытом Алексеева. Так, например, уже во время «Ледяного похода», по свидетельству Богданова, Алексеев «видя Корнилова на площади среди казаков, сказал: «уж эти мне истерические выступления». Немного спустя он как то бросил фразу: «они дошли до такого хамства, что бросили меня приглашать на Военный Совет». Отмечалась и характерная для генерала черта: «Корнилов был резок с начальствующими и неохотно с кем-либо советовался. Военный Совет собирался очень редко, но зато Корнилов был очень внимателен и часто ласков с простыми солдатами и рядовыми офицерами, что беззаветно привязывало к нему войсковые части». Описывая штурм Екатеринодара Богданов замечал также: «Мне кажется, что генерал Алексеев немного завидовал Корнилову в его боевой деятельности. Он приезжал каждый день на ферму (где располагался штаб Корнилова - В.Ц.) и оставался целыми часами под обстрелом, не желая уезжать с фермы; там же в роще и завтракал и пил чай. Накануне смерти Корнилова, мы сидели в роще, над которой поминутно рвались шрапнели и, наконец, я начал уговаривать генерала Алексеева уехать с фермы и напрасно не рисковать. Михаил Васильевич посмотрел вверх и, дуя на блюдечко с чаем, сказал: «нет, ничего, они стали стрелять немного левее…».

В любом случае, «натянутые» и даже, в чем-то, «враждебные» отношения между Алексеевым и Корниловым не были заметны для армейского большинства и выглядели, со стороны, как «корректные» и даже «дружелюбные».
П.Б. Струве образно выразил разницу между двумя лидерами: «Алексеев - это массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя и оно легко выдержит это бремя… Корнилов - это стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к прежнему положению, подлинное воплощение героической воли…» (123).
Для Белого движения Корнилов был чрезвычайно важен не как лидер-стратег, а как харизматический лидер, выражавший не преемственность от Российской Империи (таковым был Алексеев - последний начальник штаба Государя), а «новую, Свободную Россию». Кн. Ухтомский отмечал: «Корнилов был психологическим революционером, Алексеев был консерватором… Для Корнилова была важна не партийная принадлежность, а революционность психологии. Корниловцы были революционерами, психологически в этом заключалась вся сила, все значение и весь пафос Корниловского движения, и главное его различие с «Белым движением», детищем генералов Алексеева, Деникина, Романовского, Маркова, которое не имело революционности, чтобы идти вперед, и видело, что идти назад безнадежно, почему и топталось на месте, переступая с ноги на ногу, пока недостаток жизненности его руководителей привел его к окончательному моральному краху…» (124).

«Корниловцы» боготворили генерала, «алексеевцы» считали, что его имя можно «выдвинуть» в качестве лидера, за которым пойдут противники большевиков. Как считал Ухтомский: «алексеевцами» были все те, кто стоял на платформе Офицерского союза, желавшего монополизировать за офицерством право освобождения России от большевиков, или те, кто видел в генерале Корнилове республиканца, в противоположность генералу Алексееву, считавшемуся монархистом, каковыми были и большинство офицеров армии». Ореол спасителя России, данный Корнилову в августе 1917-го, на заре Белого движения, сохранялся за ним и в трудные дни «Ледяного похода» и после его гибели. Алексеев и Деникин уступали Корнилову с точки зрения «харизмы», но, как справедливо заметил Г. Трубецкой «все эти печальные истории ниже памяти и Корнилова и Алексеева… Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству» (125).
В условиях отсутствия единоличной власти Корнилов считал возможным утверждение военно-политической коалиции, предполагавшейся в качестве варианта еще в августе 1917 г. В результате был образован т.н. «триумвират» Каледин-Корнилов-Алексеев, в котором Каледин представлял интересы казачества и создававшего Юго-Восточного Союза, Алексеев возглавлял политический курс и финансы, а Корнилов провозглашался командующим Добровольческой армией. После того, как на границах Донской области стали концентрироваться отряды Красной гвардии и в самом Ростове власть едва не захватили местные большевики, Каледин решил «легализовать» Белую гвардию и в Рождественские дни, 26 декабря 1917 г., было официально объявлено об образовании Добровольческой армии. В ее «Декларации» заявлялось и об общероссийских целях: «дать возможность русским гражданам осуществить дело государственного строительства Свободной России… стать на страже гражданской свободы, в условиях которой хозяин земли Русской, ее народ, выявит через посредство Учредительного Собрания свою державную волю». И о том, что необходимо сделать в ближайшее время: «противостоять вооруженному нападению на юг и юго-восток России» (126). Всероссийские и региональные интересы оказались тесно взаимосвязаны на начальном этапе Белого движения.
Вскоре было создано и первое белое правительство - Донской Гражданский Совет. Хотя его функции были законосовещательными и должны были лишь создавать политическую опору триумвирату, привлечение в него известных политиков должно было обеспечить известность зарождавшемуся Белому делу. По своему составу Совет был коалиционным, как бы представляя интересы каждого из триумвирата (либералы, деятели кадетской партии (П.Н. Милюков, Г.Н. Трубецкой, председатель Московского Центра М.М. Федоров), представители казачества (глава донского правительства, помощник атамана М.П. Богаевский, крупный ростовский предприниматель Н.Е. Парамонов, предоставивший свой особняк на Пушкинской улице для штаба армии, депутаты Круга П.М. Агеев и С.П. Мазуренко), и «революционной демократии» (Б.В. Савинков, бывший комиссар 8-й армии В.К. Вендзягольский). Нетрудно заметить, что в учреждении Донского Совета получила дальнейшее развитие идея коалиционного, совещательного Совета народной обороны (август 1917 г.). Предполагалось также приглашение в его состав социалистов Г.В. Плеханова и А.А. Аргунова, а также известной общественной деятельницы Е.Д. Кусковой (127).
В конце января 1918 г. сформировалась третья программа («Конституция») генерала Корнилова. По сути, это был первый развернутый проект политического курса Белого движения. В отличие от программ августа 17-го и «Быховской», в «Конституции» отсутствуют «военные» положения, основное ее содержание - краткая копия деклараций Временного правительства. Корнилов лично составил ее 14 пунктов (за исключением «аграрного», который «редактировал» Милюков), что опровергает мнение о его полной «политической безграмотности». «Конституция» предполагала: «…уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища… восстановление в полном объеме свободы слова и печати… в России вводится всеобщее обязательное начальное образование… Сорванное большевиками Учредительное Собрание должно быть созвано вновь… Правительство, созданное по программе генерала Корнилова, ответственно в своих действиях только перед Учредительным Собранием, коему оно и передаст всю полноту государственно-законодательной власти… Церковь должна получить полную автономию в делах религии… Сложный аграрный вопрос представляется на разрешение Учредительного Собрания… Все граждане равны перед судом… За рабочими сохраняются все политико-экономические завоевания революции в области нормирования труда, свободы рабочих союзов… за исключением насильственной социализации предприятий и рабочего контроля, ведущего к гибели отечественной промышленности… за отдельными народностями, входящими в состав России, признается право на широкую местную автономию при условии сохранения государственного единства… полное исполнение всех принятых Россией союзных обязательств международных договоров…».
Безоговорочно декларировались два основополагающих принципа военно-политического курса Белого движения: «Восстановление права собственности» и «восстановление Русской Армии на началах подлинной военной дисциплины». При этом новая армия переходила на новые принципы организации и комплектования: «…Армия должна формироваться на добровольческих началах (по принципу английской армии), без комитетов, комиссаров и выборных должностей…».
В отношении Германии Корнилов высказывался вполне определенно, называя «тевтонов» «врагами всего славянства». Исходя из этого продолжение войны признавалось неизбежным.
«Конституция» признавала актуальность расширения автономии: «генерал Корнилов признает за отдельными народностями, входящими в состав России, право на широкую местную автономию, при условии, однако, сохранения государственного единства…». Не отвергая суверенных прав уже фактически сложившихся государственных новообразований, признавалась возможность их объединения вокруг будущего Российского государства: «…Польша, Украина и Финляндия, образовавшиеся в отдельные национально-государственные единицы, должны быть широко поддержаны Правительством России в их стремлениях к государственному возрождению, дабы этим еще более спаять вечный и нерушимый союз братских народов…».
Основные положения «Конституции» были развернуты в последующих программах южнорусского Белого движения, в 1918-1920 гг., скорректированы под влиянием условий, в которых оказалась Добровольческая армия, заняв обширные районы юга России (128).
Что касается стратегических планов, то для Корнилова более предпочтительным вариантом центра будущего всероссийского антибольшевистского сопротивления продолжали оставаться Сибирь и Туркестан. «В Сибирь я верю, Сибирь я знаю» - говорил генерал своим соратникам. Среди сибирских казаков имя Корнилова было очень популярно. Не менее перспективным представлялся пройденный «вдоль и поперек» Туркестан, где можно было бы рассчитывать на поддержку и текинцев Закаспия и семиреченских казаков и сослуживцев по Туркестанскому военному округу. В Ташкенте руководил антибольшевистским подпольем его родной брат - полковник Петр Корнилов. Знание Монголии и Китая гарантировало Белому движению прочный тыл (на что надеялись в 1920-1921 гг. атаман Семенов и барон Унгерн). Корнилов, отец которого был лично знаком со многими «областниками» еще 60-х гг. XIX века, командировал в Сибирь своего бывшего сослуживца, генерала от инфантерии В.Е. Флуга, вручив ему текст «Конституции», письмо к Потанину и к представителям сибирского казачества и снабдив средствами из собственного, неподотчетного армейской казне, фонда. Флуг обязывался установить контакт с антибольшевистским подпольем и, по возможности, должен был содействовать организации правительства на основе ростовской программы. Позднее эти пожелания Корнилова оказали существенное влияние на образование в г. Харбине власти Временного Правителя России генерал-лейтенанта Д.Л. Хорвата и Делового Кабинета при нем (129). В случае развития Белого движения на Востоке вполне реальной представлялась перспектива создания объединенного фронта Юга России, Туркестана и Сибири. Но эти, вполне реальные, геополитические расчеты Корнилова, к сожалению, недооценили в 1918 и в последующие годы гражданской войны. Генерал Алексеев «сибирскому варианту» развития Белого движения не сочувствовал, поэтому командировке Флуга придавал «второстепенное» значение.
Показательно, что бывший начальник штаба Главковерха в августе 1917 г., первый начальник штаба Добровольческой армии генерал-лейтенант А.С. Лукомский отмечал, что Алексеев и Деникин «вели бы дело на Юге России, а Корнилов сумел бы лучше Колчака повести дело в Сибири» (130). Действительно, шансов на успех у талантливого, решительного военачальника, «убежденного демократа», популярного среди казачества, сибирских земств и кооперативов было немало. На Востоке России Корнилов мог восприниматься не только как «харизматический лидер», но и как военный стратег, неординарный политик.

Но помимо «сибирского варианта» сохранились свидетельства и других планов генерала. По воспоминаниям таврического губернского комиссара Временного правительства, будущего участника Ледяного похода Н.Н. Богданова во время одного из совещаний генералитета и «общественных деятелей» «Корнилов долго отказывался взять на себя командование, указывая, что он тут (на Дону - В.Ц.) не нужен, что он охотнее поедет на Кавказ и соберет остатки Дикой дивизии, говорил о фантастическом проекте поехать в Астрахань, собрав там отряд, двинутся вверх по Волге. Генерал Алексеев все время очень мягко его уговаривал… У Корнилова было много колебаний и впоследствии… Корнилов все время очень нервничал. Он - то проявлял кипучую деятельность и входил во все детали, то бросал дело и относился безучастно…».

План «похода на Волгу», высказанный Корниловым, относился к числу проектов, реализация которых периодически предполагалась на протяжении всей истории южнорусского Белого движения. В январе 1918 г. генерал высказал уверенность в возможности «экспедиции на Царицын», по проекту, разработанному будущим комендантом Добровольческой армии полковником А.В. Корвин-Круковским. Предполагалось отправить в город ударную офицерскую группу, участники которой, соединившись с местным подпольем, могли бы захватить Царицын и удерживать его до подхода основных сил белой армии. Однако от плана пришлось отказаться, ввиду крайней малочисленности казачьих и добровольческих отрядов, с трудом сдерживавших наступательные действия красной гвардии. Однако, схема подготовки «царицынской экспедиции» (выступление антисоветского подполья во взаимодействии с наступающими частями белых армий) часто использовалась позднее в 1918-1920 гг.

Надежды на Дон оправдывались не в полной мере. В письме командующему Румынским фронтом генералу от инфантерии Д.Г. Щербачеву 21 января 1918 г. Корнилов прямо заявлял, что «внутреннее состояние области… - не из легких. Большевистская пропаганда свила прочное гнездо в больших населенных пунктах и промышленных районах. Казачьи части, вернувшиеся с фронта, совершенно разложены и в достаточной мере восстановлены против Добровольческой армии. На Кубани положение примерно то же. Еще хуже обстоит дело на Тереке, где, помимо развития большевизма, положение в значительной мере осложняется борьбой казаков с горцами». Корнилов настаивал на отправке в Ростов и Новочеркасск добровольцев - офицеров и солдат, а также боеприпасов и денежных средств. Правда, завершалось письмо оптимистично: «…после того, как Добровольческая армия окрепнет, что, вероятно, будет через 3-4 недели, представляется возможным распространить сферу ее влияния и вне пределов Дона…» (131).
Но атаману Каледину так и не удалось «поднять казаков» на «борьбу с большевизмом». Добровольческая армия оставалась одинокой, малочисленной, в окружении враждебных красных отрядов и пассивно-нейтральных казаков. Почти каждый день приносил десятки и сотни убитых и раненых добровольцев, сдерживавших наступление многократно превосходящих сил Красной гвардии. Понимая это, Корнилов принял решение перевести армию из Новочеркасска в Ростов, рассчитывая на офицерские пополнения (в городе находилось около 17 тысяч офицеров), однако и эти планы не осуществились. В армию шла молодежь - гимназисты, кадеты, студенты, а офицеры и, тем более, солдаты не спешили в ее ряды. 10 января 1918 г., игнорируя просьбы Каледина, в Ростов переехали армия и правительство, а 15 января в доме Парамонова состоялось последнее совместное заседание «триумвирата» и Совета. Милюков и Алексеев заявили о намерении продолжать борьбу, но уже за пределами Донской области, защищать которую «горсточкой добровольцев» считалось невозможным. После этого «триумвират» фактически распался, а 28 января Каледин застрелился.
Корнилов прибыл в Ростов отдельно от штаба, «походным порядком», 19 января. Сохранявшаяся неопределенность положения армии угнетала его, удручали бесконечные интриги. Даже здесь, среди «друзей и союзников», Корнилова подозревали в «стремлении к диктатуре», смещению Алексеева и Каледина после переезда в Ростов. Продолжал разыгрываться «сценарий» августа 1917 года. На совещании в штабе Алексеева 9 января был поставлен вопрос относительно «циркулирующих слухов». Оскорбленный Корнилов резко ответил и покинул заседание (132). Большое раздражение вызывал у Корнилова политический отдел Добрармии и разведывательное отделение. Оба они, по мнению генерала, не справлялись со своими обязанностями, а лишь занимались «фабрикацией сплетен и нелепых слухов». Терпимость в отношении политических комиссаров и комитетов, отличавшая Корнилова в 1917 г. сменилась стремлением устранить любые политические структуры из армии, следуя принципу «армия - вне политики».
Горький опыт августа 1917-го, многому научил Лавра Георгиевича. Он, действительно, стремился к полноте военной власти, без необходимости считаться с кем бы то ни было. Характерная для него уверенность, бескомпромиссность, нередко сменялись раздражением, вспышками гнева. «Моя армия» - так часто называл генерал Добровольческую армию. «В моей армии нет места партиям», «в моей армии имеет право быть каждый, кто бы он ни был по национальности», «пока я командую армией, я не допущу, чтобы в ней издевались над чьей-нибудь личностью». Говоря это, Корнилов не только отмечал особенности комплектования новой армии, но и подчеркивал личную ответственность за тех, кем он призван был руководить (133).
К началу февраля 1918 г. положение на фронте быстро ухудшалось. После самоубийства Каледина и неудачной обороны подступов к Новочеркасску и Ростову, Корнилов все больше убеждался в необходимости отступить с Дона. Рассматривались различные варианты отхода. Так 18 января, после доклада председателя Терского Войскового Круга Губарева, Корнилов и Алексеев утвердили план организации антибольшевистских центров на базе отделения «Союза офицеров» в Пятигорске (134). В Москву, для создания подпольных структур «Союза защиты Родины и свободы» выехали Савинков и полковник А.П. Перхуров. В Екатеринодар, для взаимодействия с Кубанской Радой был отправлен генерал Лукомский. В Астрахань поехал штаб-офицер для поручений полковник В.В. Голицын.

Средств катастрофически не хватало. Но даже скудная казна армии привлекала всевозможных авантюристов, обещавших многотысячные отряды добровольцев, а на деле, пытавшихся получить деньги и поскорее исчезнуть. Не хватало и времени. 9 февраля неожиданно был прорван фронт под станицей Гниловской и, из-за угрозы окружения, Корниловский полк отступил к Ростову. К вечеру командующий армией оставил город. В течение нескольких часов 4,5 тысячи добровольцев организованно отступили за Дон и на следующий день сосредоточились в ст. Ольгинской. Во главе колонны, пешком, шел генерал Корнилов. Начинался легендарный «Ледяной поход», последний в его жизни…

Его семья была спасена друзьями - осетинами. Еще в конце января Корнилов отправил жену и детей вместе с корнетом Текинского полка Толстовым на Кавказ, в станицу Черноярскую, к генерал-майору Э. Мистулову. С помощью осетина - служащего Владикавказской железной дороги, жена и дети Корнилова выехала на Терек, где находилась до августа 1918 г. Больше они уже не увидели своего мужа и отца (135).

В Ольгинской состоялся военный совет. Трижды обсуждался вопрос о дальнейшем направлении движения армии. Корнилов первоначально выдвинул довольно неожиданное предложение - пробиваться через калмыцкие степи к Астрахани, занять ее с помощью местных офицерских организаций и контролировать устье Волги, а также выход на Урал. Однако совершить столь длительный переход без запасов продовольствия и теплой одежды, без пополнений, зимой, по голой степи армия не смогла бы. Другой вариант, не только поддержанный Корниловым, но и начавший осуществляться, был заявлен походным донским атаманом П.Х. Поповым и предусматривал переход в район донских зимовников, станицы Великокняжеской, на стыке Донской, Кубанской областей и Ставропольской губернии. План донцов выводил армию от ударов Красной гвардии, и был рассчитан, прежде всего, на сохранение кадров для поддержки будущих антибольшевистских восстаний. Для Корнилова привлекательность плана Попова заключалась также в перспективе выхода на царицынское направление. Как уже отмечалось, в случае занятия Царицына Добрармия получала «точку опоры» по отношению к устью Волги и Дона и могла действовать более активно. Оба эти плана были едины в следующем: при наступлении на Астрахань или Царицын армия «шла на Восток», столь близкий для Корнилова. Царицынское направление, при условии выхода к Волге и объединения с уральскими и оренбургскими казаками, а через них с Туркестаном и Сибирью, еще не раз обсуждалось в стратегических планах Ставки, стало источником конфликта между Врангелем и Деникиным. Реальным же стал третий вариант - наступление на Кубань, на Екатеринодар. Сторонником данного направления был Алексеев. Он пытался убедить присутствовавших генералов в правильности своего выбора, так как на Кубани «можно рассчитывать, если не на полную согласованность действий, то хотя бы на некоторое сочувствие и помощь». Кроме того «в Екатеринодаре уже собрана некоторая сумма денег на армию» и, наконец, «идея движения на Кубань понятна массе… она требует деятельности». На Екатеринодар можно было бы опереться как на новый центр «борьбы с большевизмом». Но точка зрения Алексеева не убедила Корнилова. 14 февраля Добровольческая армия двинулись на Кубань, а отряд Попова - в Задонье, в зимовники. 17 февраля Корнилов писал Алексееву, что для него «цель движения на Кубань» не более чем «самоликвидация» («поставить Добровольческую армию в условия возможной безопасности и предоставить ее составу разойтись, не подвергаясь опасности быть истребленными»). Более того. Возмущенный интригами и генеральским «двоевластием» Корнилов, заявлял о готовности оставить армию сразу же после выхода на Кубань. Алексееву с трудом удалось убедить генерала в несвоевременности и поспешности подобных действий и уговорить не оставлять армию в столь тяжелое время (136).

Историография «Ледяного похода» достаточно обширна. Практически каждый день с 9 февраля по 2 мая 1918 г., (от выхода из Ростова до возвращения в Задонье) описывается в многочисленных дневниках, статьях, воспоминаниях, как участников похода, так и позднейших исследователей в России и Зарубежье. Не останавливаясь на анализе каждого из сражений, выдающемся героизме, самопожертвовании добровольцев, безусловно, высокой боеспособности и силы духа армии нельзя не отметить, что своей главной стратегической задачи поход не выполнил. Более того, с сугубо военной точки зрения его можно считать неудачным. Вместо опоры на Екатеринодар и создания нового центра антибольшевистского сопротивления на Кубани - неудачный штурм города и отступление обратно в степи. Вместо новых пополнений - огромные потери в боях с многократно превосходящими силами противника, гибель лучших бойцов. Вместо отдыха и подготовки к новым сражениям - бесконечные бои, тяжелые переходы, постоянное состояние «на грани» жизни и смерти, страшное напряжение сил. В этом отношении гораздо более эффективной могла бы стать реализация планов Корнилова на уход в зимовники или прорыв к Астрахани. Впрочем, к моменту военного совета в Ольгинской Екатеринодар еще находился под контролем кубанского правительства и «Ледяной поход» представлялся не столько боевым походом, сколько простым переходом с пассивно-недружелюбного Дона на Кубань, казавшейся надежной союзницей.
Гражданская война открыла много нового в стратегии и в тактике действий, когда общепринятые каноны ведения операций уже не годились. В «Ледяном походе» Корнилов проявил лучшие качества военачальника. Постоянно был рядом с войсками, лично руководил каждым боем, следил за ранеными, выгонял из обоза на передовую тыловых «героев», рискуя жизнью, под жестоким обстрелом «корректировал» ответный огонь артиллерии. Генерал приказывал, требовал, ободрял и поддерживал. Добровольцы и прежде, в большинстве своем, верившие Корнилову, во время похода безоговорочно признали его вождем зарождавшегося Белого движения. «Ты сильно веришь в себя и в свое дело и эта сила веры заставляет нас верить в тебя, а это творит чудеса», - вспоминал Хаджиев. «С тобой не страшно и мы преодолеем все препятствия, как бы они не были трудны и сложны!».
Тактика боев не вписывалась в общепринятые стандарты. Несмотря на малочисленность, Добрармия постоянно проявляла инициативу, маневрировала, не давая возможности противнику собраться с силами, сбивала Красную гвардию с занимаемых позиций. Белые наступали, красные оборонялись. Корнилов активно применял обходы, охваты кубанских станиц, превращенных красногвардейцами в укрепленные пункты. Нередко приходилось идти и в лобовые атаки. Только движение, смелость и инициатива выводили армию из, казалось бы, безнадежных положений.
Весьма важным в биографии Корнилова является его отношение к проведению т.н. «белого террора». Достаточно часто приводятся слова генерала Корнилова сказанные им, по одной из версий, в начале Ледяного похода: «Я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом я беру на себя!». Следует уточнить, что никакого оформленного «приказа» с подобным содержанием в источниках не обнаружено. С другой стороны имеются свидетельства несколько иного порядка. А. Суворин писал: «Первым боем армии, организованной и получившей свое нынешнее название (т.е. Добровольческой - В.Ц.), было наступление на Гуков в половине января. Отпуская офицерский батальон из Новочеркасска, Корнилов напутствовал его словами, в которых выразился точный его взгляд на большевизм: по его мнению, это был не социализм, хотя бы самый крайний, а призыв людей без совести людьми тоже без совести к погрому всего трудящегося и государственного в России (в оценке «большевизма» Корнилов повторял его типичную оценку многими тогдашними социал-демократами - В.Ц.). Он сказал: «Не берите мне этих негодяев в плен ! Чем больше террора, тем больше будет с ними победы!» Впоследствии он к этой суровой инструкции прибавил: «С ранеными мы войны не ведем!» А по воспоминаниям Богданова Корнилов далеко не всегда оставался безучастным к судьбам пленных во время «Ледяного похода»: «В Лежанке были взяты офицеры, руководившие стрельбой большевиков. Они, вместе со своей частью, укомплектованной мобилизованными Ставропольской губернии, пришли с Кавказского фронта и тут осели из-за невозможности двигаться дальше. У одного из офицеров были жена и ребенок. Офицеры были преданы полевому суду. Большое участие в них принял Н.Н. Львов (бывший председатель Саратовской земской управы, председатель «Союза земельных собственников» в 1917 г. - В.Ц.), внося в дело их спасения всю свою страстность. Суд оправдал офицеров, показавших, что они действовали по принуждению и умышленно плохо руководили стрельбой. Офицеры эти потом остались в отряде и хорошо несли службу. Жена офицера работала сестрой милосердия в нашем лазарете.

В Лежанке же был взят коммунист, у которого нашли записную книжку, где были странные записи о том, у кого из богатых жителей есть красивые жены и дочери. У волостного правления были собраны старики. Комендант обоза, полковник Корвин-Круковский прочел записи из книжки и закончил: «вот кто портит ваших девок». Большевик стоял на коленях, бледный, как мел. Комендант ударил его нагайкой и сказал: «встань, сейчас тебя повесят». Через несколько минут он был повешен на площади. Тут же в Лежанке были расстреляны все, взятые с оружием в руках. И в дальнейшем, пленных не брали. Взятые в плен, после получения сведений о действиях большевиков , расстреливались комендантским отрядом. Офицеры комендантского отряда в конце похода были совсем больными людьми, до того они изнервничались. У Корвин-Круковского появилась какая-то особая болезненная жестокость. На офицерах комендантского отряда лежала тяжелая обязанность расстреливать большевиков, но, к сожалению, я знал много случаев, когда под влиянием ненависти к большевикам, офицеры брали на себя обязанности добровольно расстреливать взятых в плен. Расстрелы были необходимы. При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия она не могла брать пленных, вести их было некому, а если бы пленные были отпущены, то на другой день сражались бы опять против отряда. Не было пощады и попадавшим в руки большевикам добровольцам. В последующем Добровольческая армия взятых в плен рядовых зачисляла в свои отряды. Они, по отзывам военных, недурно сражались. в рядах Добровольческой армии. Насколько я знаю, во время первого похода, был лишь один случай зачисления в армию взятых в плен. Корнилов, раз утром, в одной из станиц, встретил офицера комендантского отдела, ведшего двух молодых солдат взятых накануне в плен. Корнилову, очевидно, стало их жалко и он сухо приказал: «зачислить в Корниловский полк». Один из них бежал недели через две, а другой так и остался в рядах Добровольческой армии…» (137).

Нисколько не оправдывая самосудов, нельзя не заметить, что между ними и законодательно закрепленными актами «террора», приказами о применении репрессий существует заметная разница. 4 марта, в станице Кореновской, за 60 км. до кубанской столицы, Корнилов получил страшное и неожиданное известие. Пал Екатеринодар. Вернуться назад, в зимовники Задонья было уже поздно, красные, не отставая, преследовали Добрармию. Армия оказывалась «между двух огней». Оставался один путь - продолжать движение к столице Кубани. Понимая, что «переход» с Дона на Кубань окончательно стал «боевым походом», Корнилов решил использовать хотя бы небольшую возможность дать армии отдых и пополнения. Обманув ожидания красного командования, он не пошел на город напрямую, а 6 марта неожиданно повернул армию, перейдя р. Кубань у ст. Усть-Лабинской. После этого, пройдя с боями через Некрасовскую и Филипповскую станицы, армия вышла в предгорья Кавказа, в Адыгею. Здесь Корнилов рассчитывал увеличить ряды армии.
 14 марта в ауле Шенджи произошло соединение Добрармии с отступившим от Екатеринодара 3 тысячным Кубанским правительственным отрядом. После тяжелейшего перехода к ст. Ново-Дмитриевской части армии повернули к кубанской столице. 17 марта в Ново-Дмитриевской, после долгих споров, было подписано соглашение между добровольческим командованием и Кубанским правительством. В историографии данное соглашение характеризуется и как подчинение казачества добровольцам и как равноправный взаимовыгодный договор. Суть договора сводилась к «полному подчинению» Корнилову всего правительственного отряда при сохранении самостоятельности войсковых структур и перспективы формирования Кубанской армии (138). Данное соглашение в целом устраивало Корнилова. Оно не ограничивало его власти как командующего, а, напротив, давало ему возможность командовать объединенными силами казаков и добровольцев. А политическая автономия атамана, Рады и правительства, представлялась несущественной. Позднее, в 1919 г., это соглашение станет одним из предметов политического спора о приоритетах центральной и местной власти в государственной системе южнорусского Белого движения.

Вторично перейдя через Кубань у ст. Елизаветинской, 28 марта Корнилов начал штурм Екатеринодара. Город был атакован с юга и Корнилов надеялся на быстрое взятие города, как уже бывало на Кубани, когда красногвардейцы не выдерживали первых ударов и отступали. Но сопротивление красных неожиданно оказалось упорным. И хотя к вечеру 28 марта были заняты городские предместья, развить успех не удалось. 29 марта Корнилов предпринял две атаки, но они были отбиты с большими потерями, в некоторых полках оставалось меньше половины бойцов. В ночь с 29 на 30-е марта атаки продолжались, но также были отбиты. В самом начале боя 30 марта был убит командир корниловцев полковник Неженцев. Для Корнилова гибель Неженцева стала не просто потерей близкого, преданного человека. Смерть Неженцева стала свидетельством тяжелых, безвозвратных потерь страшной гражданской войны. Потерь, которым не было видно конца…
И все-таки Корнилов настаивал на продолжении атак. Вечером 30 марта, в домике фермы Кубанского экономического общества, где расположился его штаб, состоялся военный совет. Как вспоминал командир Партизанского полка генерал-лейтенант М.П. Богаевский «настроение духа у всех было подавленное: из докладов Романовского и командиров бригад выяснилось, что потери в частях были значительные, особенно в командном составе… Все части были сильно потрепаны и перемешаны. Часть кубанских казаков, пополнявших полки, расходятся по своим станицам, заметна утечка добровольцев, чего раньше не было… А между тем у большевиков, несмотря на большие потери, силы увеличивались приходом новых подкреплений. Боевых припасов было огромное количество…» (139).
Впервые за все время «Ледяного похода» Добрармия оказалась перед катастрофой. Отступать было некуда. Рассеявшись по кубанским степям, армия повторила бы судьбу ударных батальонов Манакина и Текинского полка, уничтоженных поодиночке. Силы иссякали. Резервы закончились. Но город нужно было взять любой ценой. Другого выхода не было…
Богаевский отмечал, что «штурм Екатеринодара был предрешен Корниловым», а совет собрался «не затем, чтобы узнать наше мнение по этому вопросу…, а для того, чтобы внушить нам мысль о неизбежности этого штурма». Несмотря на то, что все начальники заявили об обреченности последней атаки, Корнилов назначил ее на утро 1 апреля. Сутки давались войскам на отдых.
 

*Ферма* в которой в 1918 г. погиб генерал Л.Г. Корнилов

Ночь на 31 марта Корнилов не спал. По свидетельству Хаджиева Лавр Георгиевич выглядел совершенно изможденным: «глаза его были неестественно открыты и блестели на желтом от усталости лице. Мне показалось, что я вижу на лице Верховного предсмертную пыль… Я постарался отогнать эту мысль».
В 6 часов утра Корнилов попрощался с телом Неженцева. Долго смотрел в лицо покойного. Затем снова вернулся в дом, принял доклады Богаевского и Деникина, намечал места завтрашней атаки по карте. В 7 часов 20 минут роковая граната ударила в стену фермы, где находилась комната генерала, и, пролетев через нее, разорвалась. Мощной взрывной волной Корнилова ударило о стенку печи, напротив которой он сидел, а сверху рухнуло несколько балок перекрытия. Тяжелых осколочных ранений не было, но общее сотрясение от воздушного удара оказалось смертельным. Через 10 минут, не приходя в сознание, он скончался… (140).

«…Смерть вождя нанесла последний удар утомленной нравственно и физически пятидневными боями армии, повергнув ее в отчаяние», - вспоминал Деникин. «Подумайте только: убили Корнилова. Трудно ведь себе представить, что может произойти если этот слух пустить по армии» - говорил священник станицы Елизаветинской (141). Дух войск упал, бойцы потеряли веру в успех. «Нет диктатора - некем заменить его». В такой ситуации продолжать штурм было невозможно. Новый командующий армией генерал Деникин отдал приказ об отступлении.
2 апреля у немецкой колонии Гначбау состоялись похороны Корнилова и Неженцева. Хоронили скрытно, в поле, в полукилометре от колонии. Место захоронения не было объявлено, но из окрестных домов жители видели, как «кадеты зарывают кассы и драгоценности». По известной версии, заняв колонию, красные раскопали могилу, вывезли тело Корнилова в Екатеринодар и, после глумлений и издевательств, публично сожгли его.
С уничтожением тела генерала связана интересная легенда. Особой Комиссией по расследованию злодеяний большевиков при Главкоме ВСЮР была составлена официальная справка, подтверждавшая: «Приходится считать вполне установленным, что все это безгранично дикое глумление производилось над трупом именно генерала Корнилова». Но уже в 1918 г. возникла версия об исчезновении подлинного тела, воспроизведенная А. Сувориным на страницах своей книги. Согласно публикациям в «Известиях» Екатеринодарского совета рабочих и солдатских депутатов (от 15 и 18 апреля 1918 г.) могила генерала Корнилова была вскрыта в соответствии с указаниями «священника из станицы Елизаветинской», сообщившего, что «Корнилов убит и похоронен на кладбище Воскресенской церкви». «Известия» писали: «16 (3) апреля в 12 ч. дня отряд т. Сорокина доставил в Екатеринодар труп героя и вдохновителя контрреволюции - генерала Корнилова. Часть лица и левый висок его лба были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он был в серую чистую рубашку».
Надо ли говорить, что Корнилов не был похоронен в станице Елизаветинской и он не был убит шрапнельной гранатой. Суворин привел свидетельства начальника уголовной полиции Колпачева, оставшегося в Екатеринодаре и бывшего свидетелем уничтожения тела: «Труп был не Корнилова, удостоверяю точно. Человек этот был более чем среднего роста (Корнилов был небольшого роста), - шатен - (Корнилов был брюнет). Лицо трупа было русского типа… Глаза нисколько не киргизские, как они были у Корнилова - с легкой косиной. Небольшие усы. На груди большая развороченная рана…»
Подлинный же труп Корнилова в окрестностях Гначбау был (согласно Суворину) обнаружен Темрюкским красноармейским отрядом. Оставшаяся в колонии супруга екатеринодарского присяжного поверенного В.И. Рейнова видела выкопанное из земли тело генерала. Корнилова «опознали» трое казаков, служивших с ним в 48-й дивизии. Было это 3 апреля, в тот день, когда уже «отряд Сорокина вез «тело Корнилова» из Елизаветинской в Екатеринодар». Что же стало с найденным темрюковцами «подлинным телом» Корнилова - неизвестно.

С гибелью генерала, связан еще один, весьма циничный и пошлый миф. Символическая казнь Корнилова большевиками определяется как посмертное наказание за пресловутую «измену присяге» в марте 1917-го («земля не приняла»). Эту мифологию оставим без комментариев.
Ответим на нее словами статьи из газеты «Русская армия» 1922 г., посвященной годовщине гибели не менее легендарного героя Белого движения - генерал-лейтенанта В.О. Каппеля. «…Когда пришлось оставлять и Читу, - прах Каппеля был вырыт из могилы и отправлен в Харбин, где и покоится сейчас на русском кладбище. Покоится временно, до тех пор, когда можно будет прах вождя русского национального движения возвратить родной земле. До тех пор даже мертвому нет заслуженного покоя. Мы знаем, что даже над трупом покойника могут быть издевательства, какие были над трупом генерала Корнилова, вырытого из могилы и отданного на глумление дикой толпе. До тех пор даже не можем сказать обычной фразы, которую говорят над могилой. Не можем сказать - мир праху твоему. Такова доля смертников нашего лагеря. Бушующая красная толпа не терпит даже их могил. На своем крестном пути Русская армия оставила тысячи могил. И все эти могилы без имени, все это курганы, на которых даже последней награды, последнего утешения - креста нельзя поставить. Эти бескрестные могилы символизируют нашу несчастную, бескрестную эпоху. Но мы верим, что освободившийся от большевизма народ создаст братскую могилу своим лучшим сынам…» (142).

О том, что большевики уничтожили тело в Добрармии не знали. После взятия Екатеринодара, 6 августа 1918 г., было назначено торжественное перезахоронение Корнилова в усыпальнице кафедрального собора. Однако раскопки обнаружили лишь гроб с телом Неженцева. Проведенное расследование обнаружило страшную правду. Семья Лавра Георгиевича была потрясена случившимся. Таисия Владимировна, приехавшая на похороны супруга и надеявшаяся увидеть его хотя бы мертвым, обвинила Деникина и Алексеева в том, что тело погибшего не вывезли вместе с армией и отказалась присутствовать на панихиде. Горе вдовы было очень тяжело. Она ненамного пережила мужа, скончавшись 20 сентября 1918 г. Ее похоронили рядом с фермой, где оборвалась жизнь Лавра Георгиевича.
Интересный факт связан с кончиной Т.Н. Корниловой. Вот как об этом писал известный донской писатель В. Севский. «Таисия Владимировна переезжает в Новочеркасск. Уставший человек берется за труд, чтобы иметь возможность жить. А беда уже снова стучится в двери скромной квартиры. - Нет у Лавра Георгиевича праха. Он сожжен и прах его развеян по ветру. На кладбище Таисия Владимировна говорит Марии Петровне Калединой: - Счастливая, у вас есть могила. А у меня и могилы то нет.
Нет печали горше вдовы, не знавшей могилы мужа. Сердце сжимается, сердце устало и ровно год назад перестало биться. Она умерла, когда в нескольких десятках верст от армии, родившейся под знаменем ее мужа, стояли враги. В маленькой гостиной, среди цветов, в гробу лежит иссохшая усталая женщина.

Казалось бы, успокоилась. Но судьба требует еще одной жертвы. В армии нет снарядов. И снаряды грузят в ящик под гроб, в котором Таисия Владимировна поедет лечь рядом с тем местом, где испустил дух ее муж. Своим телом жена военного прикроет снаряды, которые принесут победу армии… Прикроет снаряды и немцы пропустят их. Поезд тронулся. Это был последний поход, страшный поход мертвой во имя воскресения страны. Ведь одна искра и от вагона не осталось бы и щепки…» (143).
Обида на высшее руководство Добрармии сохранялась долго и только в 1932 г. брак между Натальей Лавровной Корниловой и адъютантом генерала Алексеева А.Г. Шапроном дю Ларрэ символически примирил двух выдающихся генералов. В 1920 г. в Ташкенте, вместе со своей супругой, был расстрелян в ЧК Петр Георгиевич Корнилов. Сестра генерала Анна, работала учительницей в г. Луге и в 1926 г. была расстреляна за, якобы, «антисоветскую агитацию». На предложение подать прошение о помиловании ответила отказом, заявив, что «готова умереть - как умер брат».
Практически полностью отошло от армии окружение генерала, уступив место соратникам Деникина и Алексеева. Полковники Голицын и Сахаров отправились в Сибирь, сделав там неплохую карьеру (Голицын стал командиром знаменитого корпуса горных стрелков, а Сахаров Главнокомандующим Восточным фронтом). Туда же отправились адъютант, поручик В.И. Долинский и Завойко. Хан Хаджиев весной 1919 г. выехал в Хиву. Полковник Новосильцев участвовал в работе Донского Круга, а затем переехал в Киев. Баткин оставил армию вскоре после гибели Корнилова, а Суворин в 1919 г. издал книгу «Поход Корнилова», в которой не только со скрупулезной точностью воспроизвел почти каждый день «Ледяного похода», но и не остановился перед критикой Деникина и Алексеева, их отношений с генералом.
 

Мемориал памяти Л.Г. Корнилова под Краснодаром. Фото предоставлено А. Гаспаряном

Гибель Корнилова не стала закатом Белого движения на юге России. Напротив, выстояв в тяжелейшие дни «Ледяного похода», Добровольческая армия сделала имя генерала символом высокого патриотизма, самозабвенной любви к Родине. В Зарубежье его подвиги вдохновляли русскую молодежь. Не случайно в 1930 г., Организационное бюро по подготовке учредительного съезда Национально-трудового союза нового поколения (НТСНП) отмечало: «Нашим знаменем должен быть образ генерала Корнилова и мы должны помнить, что в борьбе с большевизмом под национальным флагом нет места ни партийности, ни классам» (144).

В 1919 г. на ферме был создан Музей генерала Корнилова. Первый и, увы, пока последний в России музей истории Белого движения. Вблизи, на берегу Кубани была устроена символическая могила Лавра Георгиевича. Рядом находилась могила Таисии Владимировны. В Омске, летом 1919 г., началась подготовка к установке памятника генералу, вблизи здания кадетского корпуса. Но музей и могилы большевики уничтожили в 1920 г. Ферма сохранилась. В 2004 г. городской администрацией Краснодара было принято решение о воссоздании музейной экспозиции. Хотелось бы надеяться, что память о генерале Корнилове сохранится и перейдет к будущим поколениям россиян.   

                                                                                                     Василий Цветков 
Примечания
121 Левитов М.Н . Указ. соч. C. 97; Хаджиев . Указ. соч. C. 247.
122 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. C. 30-31.
123 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 92-93, 125-126; Струве П.Б . Patriotica. Россия, Родина, Чужбина. СПб, 2000. С. 166.
124 ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 175. Л. 15.
125 Трубецкой Г.Н . Указ. соч. С. 32.
126 Левитов М.Н . Указ.соч. С. 107-108.
127 Лембич М . Великий печальник. Омск. 1919. С. 12.
128 Лембич М . Политическая программа генерала Л.Г. Корнилова январских дней 1918 г. // Белый архив. Т. 2-3, Париж, 1928. С. 180-182; Его же: «Великий патриот» // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. N 79-80-81. 1968. Апрель, май, июнь. С. 33-34.
129 ГА РФ. Ф. 6683. Оп. 1. Д. 15. Лл. 175-181; Флуг В.Е . Отчет о командировке из Добровольческой армии в Сибирь в 1918 году. // Архив русской революции. Берлин, 1923. Т. 9. С. 243-244.
130 ГА РФ. Ф. 5829. Оп. 1. Д. 7. Лл. 21-23.
131 ГА РФ. Ф. 5881. Оп.2. Д. 255. Лл. 98-100; Ф. 5936, Оп.1. Д. 69. Лл. 1-1 об.; Суворин А. Поход Корнилова, Ростов на Дону, с. 8.
132 Хаджиев. Указ. соч. С. 258-259.
133 Там же. С. 297.
134 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 215-217.
135 Хан Хаджиев о Верховном. // Вестник первопоходника. Корниловский сборник. 1968. N 79-80-81. Апрель, май, июнь. С. 58.
136 Генерал М.В. Алексеев. Дневники, записи, письма // Грани. 1982. N 125. С. 237-242.
137 Хаджиев . Указ. соч. C. 327; Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону. 1919. С. 8; ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 255. Лл. 78-81, 91-92.
138 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 279.
139 Богаевский М.П . 1918 год, «Ледяной поход». Нью-Йорк, 1963. С. 129-130.
140 Хаджиев . Указ. соч. С. 367-370.
141 Деникин А.И . Указ. соч. Т. 2. С. 304; Нефедов М . Корнилов и его последняя армия // Донская волна. Ростов-на-Дону. 1918. N 5. 8 июля.
142 Суворин А . Поход Корнилова. Ростов-на-Дону, 1919. С. 177-178; Красный террор в годы гражданской войны. М., 2004. С. 216-219; Русская армия. Владивосток. 1922. N 85. 27 января.
143 Приазовский Край. Ростов-на-Дону. 1919. N 213. 20 сентября (3 октября).
144 Пушкарев Б.С . 75 лет НТС // Посев. 2005. N 7.